– Как же, Михайло Салтыков молодую хозяйку завел себе, женился; царь одарил его с молодой, да, видно, последняя эта милость была, больше не перепадет.

Марьюшка последних слов не слышала, в голове у нее помутилось, в глазах зарябило, она бессознательно, ничего не слыша, что еще говорил ей дядя, повернулась и пошла к себе наверх.

«Как же я-то… что ж он мне говорил-то, ласкал как, что ж теперь женился… врал, значит, все, обманывал, смеялся только надо мной!» – думалось ей, и что-то горькое заворочалось у нее на душе.

В письме Хлопова к брату по большей части содержалась правда относительно видов царя на Марьюшку.

После смут, в которые попала Русь от пресечения царского рода, первой заботой Филарета было женить сына, чтобы после него осталось потомство. Патриарху хотелось, чтобы Михаил Феодорович непременно женился на иностранной принцессе. Царь не говорил ни слова, планы отца словно не касались его; он не изъявлял согласия, но и не противоречил патриарху. В самую решительную минуту, когда бы от него потребовали последнего слова, тогда он порешил сказать отцу, что он не женится ни на ком, кроме Хлоповой. Глубоко запал ему в душу ее образ, он не мог забыть ее, не мог вырвать из сердца любви к ней. Не один раз он горько раскаивался в своей слабости, зачем он уступил, зачем дозволил Боярской думе вмешиваться в свои сердечные, семейные дела, когда одно слово могло бы доставить ему полнейшее счастье. Участь Марьюшки, ее опала, ссылка тяжелым камнем лежали у него на душе, не одну бессонную ночь провел он из-за своей царевны.

Время шло, переговоры с иностранными дворами велись деятельно, но безуспешно. Никто, помня прежние примеры, не решался отправлять принцессу в далекую, холодную, неизвестную еще Европе Россию.

Между тем жениться царю было необходимо; вследствие неудач заграничного сватовства нужно было прибегнуть к облюбованному обычаю выбора невесты.

Патриарха сильно озабочивало это, он решил переговорить с царем и с этой целью отправился к нему.

Низким поклоном встретил Михаил Феодорович отца, подошел к нему под благословение и, когда тот сел, остановился напротив него. Филарет молчал, он как будто собирался с мыслями, не зная, как приступить к делу.

Царь вопросительно смотрел на него, он ждал, что скажет отец, первым он не решался заговорить.

– Ну, Михайло,  – наконец произнес патриарх,  – пора нам и о деле подумать.

– О каком, батюшка? – спросил царь.

– Жениться тебе пора. Бобылем царю жить непригоже, в животе и смерти Бог волен, помрешь, на Руси опять смута пойдет, наследник нужен.

Михайло смущенно глядел на отца.

– Чего смутился? – с улыбкой спросил патриарх.  – Не красная девица, дело житейское, а для тебя государственное.

– Я ничего, батюшка, только…  – начал царь.

– Что?

– Окромя своей Насти, ни на ком не женюсь я…

– Какой Насти? – с изумлением проговорил патриарх.

– Чай, знаешь, батюшка, какая, моя Настя Богом венчанная, и в церквах-то ее как царевну поминали.

– Да ведь она порченая, говорят.

– Ничего не порченая, так просто малость похворала, а тут толки пошли, матушка ее невзлюбила больно, за что? Господь ее ведает, такая-то кроткая, словно ангел была…

– Да ты-то что же, коли так смотрел, зачем с верху сослал?

– Так матушка требовала, чтоб бояре обсудили, годна ли она, ну, по приговору боярскому и свели ее, и услали.

– Бояре да бабы, старая история, знакомая, козни да козни да пересуды,  – как бы про себя, тихо говорил патриарх, но в глазах его загорелся недобрый огонек.

– Эх, Михайло! – продолжал он.  – Сам-то ты баба! Мало ль чего мать тебе не наговорит, не ей было жить с твоей Настей, а тебе!

Царь потупился, он сознавал, что отец говорит правду, что сам он по своей слабости лишил себя счастья.

– Бояре приговорили, да откуда им ведать, годна она или не годна, порчена иль нет! – продолжал патриарх.

– Лекарь сказал, что порчена.

– Какой лекарь?

– Балсырь, мой лекарь.

– Что же он тебе говорил?

– Он не мне сказывал, а Салтыкову Михайле.

При имени Салтыкова патриарх нахмурился.

– Так! Значит, ты сам, ничего не зная, не ведая, свою Богом данную на съедение отдал боярам. Ох, Михайло, чует мое сердце, что неладное здесь дело, обвели тебя.

Царь побледнел.

А что, если и впрямь обошли его, обманули, разлучили нарочно, только кому ж нужно было это, кому он сделал зло, он, мягкосердечный, добрый, зло, за которое так тяжко отплатили ему?

– По речам твоим вижу,  – продолжал Филарет,  – что люба тебе невеста.

Царь снова зарделся, на глазах блеснули слезы.

– Погоди, не печалься, может, и поправится дело,  – промолвил патриарх, поднимаясь.

– Как поправить-то? – нерешительно проговорил царь.

– А так и поправим, узнаем, как и что делалось, ты, чай, ничего не знаешь?

– Ничего, я и в Думе не был, когда решали там,  – отвечал царь.

Патриарх подошел к двери и отворил ее. В соседнем покое стояли Черкасский и Шереметев.

Филарет кивнул им головой, и они вошли в царский кабинет.

– Вы были в Думе, когда судили царевну, годна ли она в жены царю? – спросил он вошедших бояр.

Всех смутил этот вопрос, никто не понял, к чему клонится он.

– Были,  – отвечал Шереметев.

Черкасский промолчал.

– Как же вы решали, что делали, чтоб узнать, годна ли она? Спрашивали лекаря, что ль? – продолжал допрашивать патриарх.

– Нет, ничего такого не было, государь. Салтыков рассказал про болезнь, про то, что сказал лекарь, да промеж боярства слух прошел, что сама мать государева, великая старица, видела ее в корчах, сама, вишь, признала ее за порченую, так тогда и порешили, что царевна не годна к царской радости.

– Так только потому, что слух прошел да Салтыков наговорил, вы и порешили?

– Потому.

– Вот так Боярская дума,  – с усмешкой проговорил патриарх,  – и никто ничего не сказал?

– Нет, Хлопов шумел много, да его не послушали.

– Что же он шумел?

– Говорил, что все это наветы Салтыковых; лекаря, говорил, чтоб спросили.

– Так! А позови-ка лекаря, чтоб скорей шел, Балсырь, что ль? – обратился он с вопросом к царю.

– Балсырь.

– Так вот его! – проговорил патриарх боярам.

Те вышли.

– Видишь теперь, как все делалось? – обратился Филарет к царю.  – Молод ты больно, не знаешь еще всех боярских проделок.

– Что же ты хочешь делать теперь, батюшка? – спросил Михаил Феодорович.

– А вот поговорю с лекарем, поспрошаю его, а там, может, и розыск нужно будет сделать; чую я здесь салтыковскую руку, пожалуй, за него придется приняться.

– А потом?

– Потом что? Потом если окажется так, как я думаю, тогда и свадьбу твою с Настей сыграем.

Царь вспыхнул и, бросив взгляд на образа, перекрестился.

Царь был немало смущен разыгравшейся перед ним сейчас сценой. Обидно было ему, как это отец сразу заподозрил интригу, как ему раньше самому не запало в голову подозрение?

Да и то сказать, отуманен он был в то время нападками великой старицы на его Настюшку, невдомек было тогда самому как можно ближе войти в положение дела, расспросить лично Балсыря о болезни царевны; может, и впрямь от него он услыхал бы совершенно другое об этой несчастной болезни; может, и впрямь это была одна только боярская интрига.

С болью сжималось при этой мысли царское сердце; была, правда, маленькая надежда на поправление дела, едва светящейся звездочкой мерцала она; эта надежда заключалась теперь в оправдании подозрений отца.

А что, если снова его Настенька появится здесь, во дворце, в своем покинутом тереме, опять будет ласково глядеть на него, опять он услышит ее певучий серебристый голосок?

Голова кружилась, дрожь пробегала по телу молодого царя при этой мысли.

– Что же так долго не идет лекарь? – шептал царь, нетерпеливо расхаживая по палате.  – Каково ждать мне его, правду услыхать?..