Чело его омрачилось.

«А если она и здорова, ведь мать опять упрется, не любит она Настю. Что ж, теперь я не один,  – подумал он,  – теперь отец здесь, он вступится!»

Послышались торопливые шаги, в комнату вошел запыхавшийся Шереметев.

– Балсыря, лекаря привел, прикажешь ввести его, государь? – спросил он.

– Скажи, чтоб шел сюда один, да скорее, слышь, как можно скорей! – чуть не закричал царь.

Шереметев исчез, и через минуту вошел немец.

Царь сделал несколько шагов к нему и остановился; негоже было царю идти немцу навстречу.

Тот отвесил низкий поклон, приложив правую руку к сердцу, потом, наклонив голову, исподлобья посмотрел вопросительно на Михаила Феодоровича.

Царь не мог выговорить слова, волнение овладело им; сейчас, вот сейчас он может узнать правду, и как хочется поскорее узнать ее, да спросить не может, язык не повинуется, лицо его то бледнеет, то краснеет, на лбу и щеках появились багровые пятна.

– Ты… ты лечил царевну? – наконец проговорил он.

Балсырь вздрогнул, легкая бледность покрыла его лицо.

«Не оклеветали ли?» – невольно подумалось ему, и он побледнел еще больше.

– Что же молчишь?.. Ты, что ли? – спросил царь, в голосе его послышалась гневная нотка.

– Я, государь! – отвечал робко, чуть слышно Балсырь.

– Ты сам видел царевну?

– Осматривал!

– И болезнь ее знаешь?

– Болезнь ее мне была известна, государь.

– Что же… что же за болезнь, тяжкая, что ль?

– Нет, государь, болезнь была пустая.

Царь вздрогнул, словно оборвалось в нем что.

– Вылечить, значит, можно было?

– Я тогда же говорил, что можно.

Гнев все более и более одолевал царя; ему было стыдно, обидно за себя, что он легко поддался обману.

– Болезнь эта могла пройти совсем, чадородию не была помехой?

Балсырь слегка улыбнулся:

– Никакой помехи, государь, быть не могло.

Царь едва устоял на ногах, он подошел к креслу и бросился в него.

– Болезнь у царевны была самая пустая, натура же очень сильная,  – продолжал Балсырь,  – она обещает прожить долго в добром здоровье, я и тогда это говорил.

Каждое слово лекаря словно ножом резало сердце царя, он от боли готов был вскрикнуть.

– Кому же ты говорил? – чуть слышно спросил царь.

– Боярину Салтыкову, он все выспрашивал у меня.

Наступило молчание.

– Хорошо, ступай,  – проговорил наконец царь,  – только не уходи из дворца.

Балсырь, отвесив низкий поклон, вышел.

Царь сам не знал еще хорошо, зачем он лекарю приказал оставаться во дворце; он смутно как-то сознавал, что тот понадобится еще.

Да и не мог он в настоящее время сознавать что-нибудь ясно, в голове его все мутилось, одна только мысль, как буравом, точила его мозг, мысль о поступке Салтыкова.

Кроме добра, ласки, ничего не видел от царя Михайла, зачем нужно было нанести ему такой удар, с какой целью он это сделал, какие были его намерения?

И начали длинной вереницей, картина за картиной, рисоваться перед его глазами минуты его прошлого счастья. Вспомнилось каждое слово, каждый ласковый взгляд царевны, все до мельчайших подробностей врезалось в его памяти. Вспоминалась ему и ее болезнь, и ее выздоровление, его собственное обещание, когда он виделся с нею в последний раз, обещание вступиться за нее, не давать никому в обиду. И она, голубка, смотрела ему в глаза так ясно, весело, доверчиво, она верила ему, а чем он отплатил ей за это доверие? На другой же день изменил своему слову и предал в руки врагов, которые сгубили, оскорбили ее. Зачем он это сделал? За любовь, за ласку отплатил позором, сведением своей Настюшки с верха? Мало того, согласился на ссылку, и теперь она, ни в чем не повинная, святая, чистая, в нужде, в горе. И за что, за что?

На глазах у царя показались слезы. Прошло по крайней мере полчаса. Наконец он встал, прошел несколько раз по покою и приказал позвать к себе Салтыкова.

Тот не замедлил явиться, так как находился здесь же, во дворце. Он вошел спокойно, ничего не подозревая, так как он ничего не знал о свидании патриарха с царем и последнего с Балсырем.

Войдя и отвесив поклон, он смело взглянул на царя, но при виде его бледного лица, сверкнувших гневом глаз невольно смутился, явилось какое-то опасение, он не выдержал устремленного на него царского взгляда и смущенно опустил глаза.

Царь между тем молчал; при виде когда-то любимого боярина, который теперь являлся злейшим врагом его, он растерялся. Упорно смотрел он на боярина, и чем более смотрел, тем более злоба разбирала его, кровь сильнее приливала к сердцу.

Положение Салтыкова становилось неловким, молчание царя смущало его.

– Ты, государь, приказал кликнуть меня? – решился наконец он сам прервать тяготившее его молчание.

– Что я тебе дурного сделал, Михайло? – тихо, задыхаясь, заговорил царь.

Салтыков вспыхнул и поднял глаза, он понял теперь, зачем позвал его царь, понял и задрожал.

Что было отвечать ему? А краска стыда все более и более покрывала лицо его.

– Что я тебе сделал? – снова повторил царь.

– Окромя милостей, государь, ничего, я век должен молить Бога за тебя,  – еле отвечал Салтыков.

Царь встал, медленно приближаясь к боярину, тот глядел на царя.

– Если, окромя милостей, ничего я тебе не сделал, так за что же, Михайло, ты мне зло такое учинил? Иль я змею у себя отогрел?

«Вот оно, вот началось это страшное,  – думалось боярину,  – страшное, которого я так боялся».

– У меня и в помыслах не было, государь, чинить тебе какое-либо зло, сам знаешь, что всегда был верным тебе слугой, жизни для тебя не жалел.

Царь усмехнулся:

– На что мне твоя жизнь, боярин, жив ли ты, нет ли, для меня все едино, зачем ты только счастье у меня отнял?

– Я… государь, твое счастье?..

– Да, счастье! Настюшку передо мной и перед Думой оболгал.

Салтыков едва устоял на ногах. Давно он уже ждал услышать это слово от царя, давно подготовлялся как можно хладнокровнее выслушать его, но он думал, что услышит его от гневного царя. Теперь же царь так грустен, словно бы спокоен, и тем тревожнее делается на душе у боярина.

– Зачем ты обманул меня? – продолжал царь.

– Государь, я не обманывал тебя, меня обнесли, оболгали перед тобой,  – оправдывался Салтыков.

В глазах царя блеснул гнев:

– Никто не оболгал тебя. Что ты толковал мне о Настиной болезни, что говорил об ней перед Боярской думой?

– Ничего, государь, не говорил я, опричь того, что лекарь говорил.

– И все-то ты, боярин, лжешь, все лжешь! – закричал, не выдержав, царь.

– Воля твоя, государь, а как царевна захворала, так я ни ее не видал, ни лекарства ей не подавал, а отдавал их Хлопову, а что ежели и говорил тебе, так только то, что сам слышал от лекаря.

– И про бабу ту, что померла от такой же болезни?

– И про бабу… лекарь говорил…  – бормотал Салтыков, окончательно теряясь.

Царя вывело из терпения упрямство Салтыкова; покайся он, скажи правду, царю было бы легче, он знал бы истину, а теперь кому верить: Балсырь говорит одно, боярин другое, и опять как в тумане – не знаешь чему верить, что думать.

«Свести нешто их вместе, авось правду узнаю?» – подумал царь.

– Позовите Балсыря! – крикнул он.

Салтыков этого не ожидал, он затрясся от страха.

– Государь… что задумал… меня с нехристем… с немцем сводить… за что порочишь… пощади…  – залепетал Салтыков.

– Пощади? А ты щадил меня, когда любу мою, Настю, из сердца вырывал, думал ты тогда обо мне?

Боярин повалился на колени.

– Не позорь… государь, вели голову снять, но не позорь,  – молил он.

– Какой тут позор, правду только хочу знать, а кто-нибудь из вас да лжет.

– Не я, государь… что за польза лгать мне?

Послышались шаги.

– Встань, боярин! – сказал царь.

Салтыков поднялся на ноги и прислонился спиной к стене, ноги не держали его.

Вошел Балсырь.

– Ты что говорил о болезни царевны боярину? – прямо спросил его царь.