– И впрямь! – засмеялся Дементий Григорьевич.  – Неча сказать, хороши мы хозяева! – продолжал он, наполняя ковши фряжским вином.  – Прикушай, дорогой гость, не побрезгуй! – угощал он, подавая ковш гостю.

– Зачем брезговать, коли хозяева потчуют, только вот не вижу я у вас обычая московского, забились вы чуть не в Сибирь да от обычаев наших и отстали,  – говорил гость.

– Какой такой обычай? – разом спросили братья, с недоумением глядя на гостя.

– Да вот сколько уж времени я сижу у вас, а еще не ударил челом вашей хозяюшке! – отвечал гость.

– Вот оно что! – заговорил Дементий Григорьевич.  – Да видишь ли, милый человек, живем-то мы бобылями; были и у нас хозяюшки да померли, так мы и остались. А про обычай спасибо, что напомнил; обычай этот мы соблюдаем, есть у нас племянница от покойного брата, вот она у нас и пойдет заместо хозяйки. Ты бы, брат, распорядился,  – обратился он к Григорию Григорьевичу.

Тот молча вышел из комнаты.

– А я думал, про какой такой обычай ты говоришь, индо смутил меня! – смеялся Дементий Григорьевич.

– Обычай хороший,  – говорил гость,  – ведь из рук хозяйки и вино слаще!

– Что и говорить! А сам ты женатый будешь аль холостой?

– Я-то холост, никак не соберусь жениться, да и боюсь, признаться!

– Чего же бояться-то: жена ведь не укусит.

– Укусит не укусит, а жизнь измает. Сам ведь знаешь обычаи наши. Промыслишь, где девки есть, и присватаешься, а там хороша ли, дурна ли, господь ее ведает; ведь не покажут, да и в церкви под венцом не увидишь, окутают ее фатой, поди разгляди; в опочивальне только образ свой она покажет. Хорошо, коли хороша, а коли урод, ну и прощай счастье, кому сладко с уродом жить? Измаешься да изведешься только.

Строганов весело засмеялся:

– А куда же, дорогой гость, уродам деваться: чай, тоже девка, замужем хочет пожить!

– В монастырь бы справляли, там им место найдется.

– В монастырь-то не всякая захочет!

– А отцовская воля на что, нешто отца посмеет кто ослушаться?

– Ну, не говори этого, иной раз и с отцовской волей бывает беда; да вот в Перми случай был, уморушка вышла. Живет там боярин, убогенький такой, Стрешнев прозывается, была у него дочка, Фаиной ее величали, все в монастырь собиралась. Отец ее и так и сяк, она твердит одно: хочу в монастырь. Диву давались люди: девка молодая, а лезет в монахини, а про ум ее говорить нечего – умная. Вот Стрешнев и давай подыскивать ей женихов. Подвернулся ему на этот раз пермский воевода, жениться захотел. Ударили они по рукам, только воевода осторожен был. Ты, говорит он, боярин, мою суженую до венца мне покажи, а то я без этого и в церковь не пойду.

Боярин спервоначалу смутился словно, только скоро оправился. Что ж, говорит, смотри, она у меня не какая-нибудь – красавица писаная.

Ладно, назначили день, приходит воевода, к нему и вывели невесту; как глянул на нее воевода, так и ахнул: по Руси, пожалуй, такой красавицы и впрямь не найти. Засуетился жених, скорее да скорей свадьбу, а боярину того только и нужно. Привели невесту в церковь, да так ее фатой окутали, что она сама идти к налою не могла, а уж вели ее. Поглядел на нее жених да и глаз не сводит, все время венчания озирался на нее, видно, ему под фату заглянуть хотелось, да не тут-то было. Ну, отпраздновали свадьбу, проводили молодых в сени опочивать и разошлись.

На другой день, само собой, по порядку приехали к молодым. Глядим, воевода наш злее черта, так и рвет, и мечет, и словно ему не по себе. А обычай соблюсти все-таки нужно: закон требует, чтобы молодая хозяйка гостям челом ударила. Ждем, а воевода не знает, в какую сторону глядеть. Наконец вышла молодая; как взглянули на нее, так все и ахнули. Удружил боярин воеводе, нечего сказать. То есть такого страшилища никто в жизнь не видывал! Маленькая, морда круглая, на морде словно горох молотили: в рябинах вся, бровей нет, да еще что – на обоих глазах бельма, на левом еще туда-сюда, а на правом во весь глаз. Так вот, гость дорогой, выпей-ка из ее рук, слаще аль нет будет? Я, грешный человек, как пришлось с ней целоваться, так глаза закрыл, чтоб не так страшно было.

– Да как же это, Дементий Григорьевич, ведь воевода-то смотрел невесту: красавица, говорит, была.

– В том-то и дело, что он не невесту показывал, а холопку! – засмеялся Строганов.

– Что же воевода?

– Да ничего, на первой же день запер свою молодую в светлицу, чтоб шага оттуда не делала, а сам себе на татарский манер целых пятерых жен завел из холопок, одна другой краше, а в главные-то шестую, тут у одного худородного дворянина жену волоком уволок!

– Что же дворянин, смолчал?

– Чуден ты, погляжу я! Словно в Москве этого нет? Там, чай, бояре сплошь да рядом один у другого жен таскают.

– Это что: меняются даже иной раз.

– То-то и оно, а ты захотел, чтобы дворянин бедный за жену вступился: с воеводою ли тягаться ему?

– Воеводихе-то, чай, житье незавидное!

– Вот выдумал еще что! То в монастырь, когда в девках была, хотела идти, а теперь во всю ширь зажила: сколько молодцов перебывало у нее в терему.

– Да как же в терем-то пробираются?

– А сенные девки да мамки на что? Хоть кого проведут!

– Чудно, коли она так страшна, так кому она нужна?

– Ну, на вкус мастера нет!

– Так вот и женись тут!

– Что же делать-то, коли жизнь у нас стала такая беспутная, прежде не так бывало.

В покой отворилась дверь, и в ней показалась с подносом в руках, на котором стоял жбан и кружка, племянница Строганова.

– Ну, вот и хозяйка моя,  – проговорил Строганов, вставая с места.

За ним поднялся и гость.

– Вот, Фрося, ударь челом гостю да угости его.

Фрося и гость раскланялись и, взглянув друг на друга, вспыхнули. Странное что-то сделалось с ними: у девушки задрожали руки, она потупилась, личико ее зарделось румянцем; не по себе было и гостю, дрожь пробегала у него по телу, сердце замирало, он глаз не спускал с Фроси.

Наконец он пришел в себя и отошел к порогу, девушка подошла к божнице. Гость отвесил ей земной поклон; она отвечала поясным. Вслед за этим поклонился в землю гостю и Дементий Григорьевич.

– Сделай честь, гость дорогой, поцелуй хозяйку! – обратился он к гостю.

– Хозяину первая честь! – отвечал тот.

Дементий Григорьевич поцеловал Фросю. За ним подошел и гость; отвесив снова земной поклон, он потянулся к Фросе. У девушки сверкнули на ресницах слезинки. Гость поцеловал ее, она еле устояла на ногах.

– Прикушай, гость дорогой! – чуть слышно проговорила она, наливая в кружку вина.

– Нет уж, хозяюшка, тебе почет, выкушай допрежь всего сама.

– Что ж, Фрося, пей, таков обычай,  – проговорил Строганов.

Фрося выпила и снова налила кружку. Гость выпил и поклонился. Вслед за тем Фрося, отвесив поклон, пошла из покоя. Ноги ее дрожали, она сама не понимала, что делалось с нею. Долго московский гость глядел на дверь, за которой скрылась девушка. Строганов лукаво поглядывал на него.

– Что ж, теперь вино, должно быть, слаще! Выпьем! – обратился он к гостю.

– Ах и хороша же у тебя, Дементий Григорьевич, племянница, в Москве такой не сыскать!

– Какую бог послал, такая и есть! Давай-ка лучше выпьем.

Гость выпил и задумался. В палату вошел Григорий Строганов. Лицо его было пасмурно, видимо, он был сильно чем-то встревожен.

– Худые вести! – были его первые слова.

– Какие такие? – тревожно спросил Дементий Григорьевич.

– Сова прибежал!

– Как Сова! Да ведь он в Астрахань поплыл со стругом?

– Когда поплыл-то? Чай, и вернуться пора!

– Пора-то давно пора, я уж побаивался, не случилось ли беды какой!

– Беда и стряслась: разбойники недалеко еще от Астрахани напали на струг, людей перебили и струг с казной взяли; один только Сова и спасся.

Наступило молчание, все были расстроены.

– Да мне что обидно-то! – заговорил снова Григорий Григорьевич.  – Обидно за Мещеряка, золото человек! Что мы без него будем делать-то, разорят теперь все деревушки.