И, воротившись назад, он отцепил рог и бегом пустился к товарищам.

– Нашел! – заявил он.  – Только спину, проклятые, поранили, знать: так вот огнем и жжет!

– После разберем, а ты затруби-ка!

– Не до трубы мне теперь! – проговорил раненый, бросая рог.

Один стрелец поднял его и начал дуть.

– Нет, ничего не выходит, заколдованный он, что ли?

– Дай-ка сюда! – вырвал у него сосед и начал трубить.

– Вишь ты, тоже умение нужно! – заметил кто-то.

На звук рога начали появляться на опушке стрельцы; многие из них были ранены.

– А что, братцы, ежели пошарить у разбойников по шалашам, добра-то у них разного небось страсть сколько!

Достаточно было этих слов, чтобы все бросились на грабеж. Звук трубы умолк, всякий хотел поживиться. На поляне оставались только раненые, которым было не до чего.

Вскоре меж деревьев замелькали и казацкие фигуры. Словно из-под земли вырос и Ермак, а за ним и Кольцо; достаточно было показаться им, чтобы казаки вмиг очутились на поляне.

– Руби их, окаянных! – закричал Ермак, весь в крови, которая сочилась у него из левого плеча.

Казаки бросились на раненых и вмиг изрубили их. Раздался выстрел, из шалашей начали показываться стрельцы. Увидев снова казаков, они бросились наутек, но кистени и пули нагоняли их. Много полегло стрелецких голов, лишь единицам удалось добраться до лодок…

Бой, так неудачно начавшийся для казаков, кончился для них очень счастливо, только не веселил этот разгром Ермака, невесел был и Кольцо.

– Много легло наших, больше половины! – заметил мрачно Ермак.

– Я так думаю, что и это дело обошлось не без греха,  – отвечал Кольцо.

– А что?

– Надо полагать, стрельцы навели – те, которых приняли мы к себе.

– Но ведь они с нами вместе дрались!

– Дрались, только не они; как только послышались выстрелы, так они к своим и махнули; одного-то я уложил. Повесить нужно было их! – заключил он.

Ермак задумался.

– Как ты, атаман, попал сюда? – спросил вдруг Кольцо.  – Ведь, чай, далеко был?

Ермак рассказал.

– Ну и слава богу, что так вышло, а то быть бы беде. Да знаешь еще что, Ермак Тимофеевич,  – заговорил Кольцо,  – уж подлинно чудо: знаешь, кто дрался с стрельцами? Да как еще дрался-то – нам с тобой не уступит!

Ермак вопросительно взглянул на своего есаула.

– И не угадаешь!

– Да кто такой?

– А полонянин наш, строгановский служилый! Уж и молодчина же. Ни пищали у него не было, ничего; ну, как начали стрелять, он и давай жаться – известно, с пустыми руками ничего не поделаешь, а тут уложили одного стрельца, он выхватил у него бердыш да вперед, и не узнаешь парня, так и крошит стрельцов направо да налево… Кабы все так дрались, не пришлось бы нам в лес прятаться. Ну и ему, кажись, все-таки немало досталось.

– Где же он?

– Боюсь, не уходили ли его совсем, не видать что-то. Нешто поспрашать да поискать его?

– Что ж, коли удалец, бросать жалко, за нас же терпит.

Кольцо отправился на поиски, но искать долго не пришлось: у одного из шалашей сидел полонянин, сняв с себя рубаху и рассматривая грудь и бока, на которых было несколько ран.

– Ай пощипали молодца? – спросил Кольцо.

– Да так, пустяки, поцарапали только! – отвечал полонянин.  – Завтра небось и следов не останется.

– Ну не говори, гляди-ка, как тебя поцарапали!

– Говорю, плевое дело, бывало и похуже, да с рук сходило; заткнешь дыру-то, она в неделю и заживет.

– Разве дрался когда?

– А как же, у нас с вогуличами то и дело схватки. Облепят тебя, проклятые, стрелами, ну и ходишь как еж какой.

– Да ты, брат, видно, одного с нами поля ягода?

– Одного не одного, а в ратном деле маленько сродни будем.

– Как же тебя звать и величать?

– Добрые люди кличут Митюхой, а дразнят Мещеряком.

– Что это тебе вздумалось драться со стрельцами?

– А что же мне было делать, глядеть, что ли?

– Я думал – убежишь!

– Убежишь! – засмеялся Мещеряк, перевязывая раны оторванными от рубахи клочками полотна.  – А зачем бы это мне бежать, есаул?

– Как зачем? Ведь мы – твои вороги!

– Вороги! Захотел бы, давно убежал, а мне житье ваше понравилось: вольное оно; положим, и дома хорошо, вольно, да зачем я туда пойду. Одному скучно, путь больно далек! А что дрался-то, так просто подраться хотелось, надоело сидеть сидьмя.

– Так ты бы и дрался со стрельцами против нас.

– Че-е-ево? Сам, чай, видел, что стрельцов было видимо-невидимо, а ваших что? Горсточка перед ними, так что лишний человек вам не помеха, а подспорье!

– Ведь тебя убить могли!

– Велика важность! Все равно когда-нибудь убьют, не стрельцы, так вогуляки или остяки, не все ли равно? Днем раньше, днем позже, на то и шел к Строгановым.

– Однако ты, видно, парень лихой!

– Каков есть, люди не хаяли, а Строгановы любят!

– Так что же ты не идешь к ним?

– Сказал – одному скучно идти, вот если бы нам всем туда отправиться, дело другое, и Строгановы были бы рады: им такие люди нужны!

– Ну, нам-то не обрадуются, вишь, их струг заполонили.

– А им больно нужно! Словно их струг этот разорит. У них, есаул, денег куры не клюют.

– Так зачем мы им нужны?

– Говорю, дикий народ обижает людишек их, что по деревням сидят. А разоряют людишек – разоряют, значит, и их, а на струг с казной им наплевать!

Передал Кольцо Ермаку Тимофеевичу речи Мещеряка, и стали они вдвоем совет между собою держать.

– И впрямь, Ермак Тимофеевич,  – говорит Кольцо,  – может, и твоя правда, здесь уж не больно нам хорошо жить, вольное житье – только слава одна, а уж какая тут воля.

– Была она, Иваныч, была прежде да теперь сплыла. Так ли мы живали? Спишь, бывало, спокойно, никто тебя не потревожит, а теперь одним глазом спи, а другим гляди: не отсюда, так оттуда нагрянут. Да и царь, как видно, порешил покончить с нашей вольностью. Волга-матушка ему нужна, дорога широкая да бойкая, известно, мы помеха ему; а кабы не это, нешто он велел бы нас с тобой повесить, больно ему нужны мы, а то вон и рать стал высылать. Хорошо нынче лес спас, а коли нас да в поле прихватили бы, тогда – ау, поминай как звали! А рати-то у него немало, сам видишь! Сколько их в первый раз приходило, а во второй раз вон и больше заявилось. А там, гляди, и сила несметная нагрянет. Царь ведь не простит за воеводу, сам, чай, слыхивал, как он грозен во гневе-то!

– Про это что и толковать, бывал в Москве, видывал, как царь со своими недругами расправляется, так и летят на плахе боярские да княжеские головы.

– Вот то-то и оно, а мы с тобой не бояре, для нас и секиры и пожалеют, а пожалуют веревкой.

– Это что, умирать-то не страшно, вот вольности жаль.

– А я разве смерти боюсь? Сам, чай, знаешь, что я не прячусь в бою за других, на нас с тобой и удары первые сыпятся. Не смерть страшна, страшно вспомнить, какова она будет. В бою убьют – на что лучше, а то выведут тебя на торг, на людское посмешище да и затянут глотку поганой веревкой, словно вору ночному,  – вот что страшно: не казацкая это смерть! Теперь и то взять, много ли нас осталось-то? Сегодня больше чем переполовинили. Что мы с этой горстью будем делать? Передавят нас как кур каких; прежде мы и были тем только сильны, что много нас было.

– Ну, Ермак Тимофеевич, не говори этого, вспомни-ка, прежде и меньше нас бывало, да удаль атаманская выручала, все дело в твоей удали да молодечестве, вот и ноне…

– Ну, Иваныч, захвалил меня совсем; удаль тут, добрый молодец, ни при чем. Вон погляди наверх, видишь?

Кольцо поднял голову и долго смотрел на небо.

– Что ты, Ермак Тимофеевич, увидал там? – спросил наконец он.

– Гляди, эвон, точка на небе, еле глаз хватает до нее.

– Ну, что ж? Орел это! – недоумевая, проговорил Иван Иванович.

– Орел! – подтвердил Ермак.  – Достанешь ты его или нет? Возьми любую пищаль и пали в него, он и не взглянет на тебя, а почему, как полагаешь?