Отец Филарет подошёл к постели, простёр руку над спящим и осенил его крестным знамением. Потёмкин опустился на колени и поцеловал край одежды узника.

   — Высокочтимый отче, — весь дрожа, обратился он к монаху, когда они переступили порог комнаты, — возможно ли?.. Неужели этот заключённый...

Отец Филарет тяжело опустил руку на плечо послушника и мрачно сказал:

   — Молчи, сын мой! Бывают мысли, которые поражают как громом, лишь только уста произнесут их.

Оба покинули комнату; майор Варягин запер дверь на замок и сел с обоими духовными лицами за трапезу, приготовленную в его комнате старым слугою. Однако отец Филарет, по-видимому, утратил всё своё красноречие, а Потёмкин сидел бледный, погруженный в раздумья; так что Варягину в этот первый день мало пришлось поговорить с новыми обитателями его дома.

В один из тех дней, когда весь двор был занят приготовлениями к постановке русского спектакля, а время близилось уже к полудню и повсюду царило оживление, по улицам то и дело мчались сани знатных господ, сопровождаемые форейторами и скороходами. В одном только доме государственного канцлера, графа Алексея Бестужева-Рюмина, царила глубокая тишина; решетчатые ворота были заперты, во дворе не видно было экипажей и лакеи не суетились. На правом крыле дома, где находились покои графини Бестужевой, занавеси были подняты и замечалось ещё какое-то движение, но на левом крыле, занимаемом лично государственным канцлером, не проявлялось ни малейших признаков жизни, вся эта часть казалась вымершей, хотя известно было, что граф находится в Петербурге и что за этими молчаливыми стенами идёт обычная жизнь, поставленная на «княжескую ногу».

Такая же картина представлялась и внутри покоев графа. Широкие коридоры были застланы толстыми коврами, скрадывавшими звуки шагов; тяжёлые портьеры висели на всех дверях и препятствовали проникновению звуков вовнутрь. Однако, несмотря на эти меры предосторожности и на то, что жилые комнаты канцлера находились позади целой анфилады комнат и окнами выходили в сад, — лакеям был дан строгий наказ держаться в двух больших комнатах и не появляться до тех пор, пока они не будут вызваны.

Личный камердинер графа, старый немец по имени Шмидт, находился в одной из внутренних передних, ведущих в личные апартаменты графа; там же, у дверей, находились два казака, неподвижных, как изваяния, и вооружённых с головы до ног. Этот почётный караул, назначенный из наиболее надёжных казаков царской гвардии, сменялся каждые шесть часов и сторожил великого канцлера днём и ночью, чтобы никто не мог проникнуть к нему. Такими чрезвычайными мерами предосторожности имелось в виду, с одной стороны, оградить графа от непокоя, а с другой — предупредить покушения политического свойства, игравшие в придворной жизни значительную роль.

Изнеженный утончённой роскошью, граф Бестужев питал глубокое отвращение ко всем неприятным впечатлениям, волнениям и напряжениям и старался по возможности оградить себя от них. В особенности же оберегал он свой сон и ещё более момент пробуждения. Как все люди с повышенной нервной чувствительностью, граф был особенно уязвим в момент перехода от сна к бодрствованию, подобно цветку, медленно и осторожно раскрывающемуся под влиянием лучей солнца. Малейшая неприятность в момент пробуждения могла вызвать в Бестужеве припадки бешеной злобы или глубочайшего отчаяния. С годами эта впечатлительность всё увеличивалась, и потому он так заботливо ограждал свой сон и своё пробуждение. Последнее было легко достижимо, так как императрица, встававшая за полдень, никогда не беспокоила его в эти часы, а все остальные люди, с которыми граф имел деловые сношения, должны были считаться с его причудами.

Старый камердинер сидел в кресле неподвижно, как восковая фигура; так же неподвижны были казаки у дверей, держа сабли наголо; в комнате слышалось только ровное дыхание трёх человек. Казалось, что та абсолютная тишина, которой иногда тщетно ищет истерзанная душа и которой нет нигде на всём земном шаре, притаилась здесь, в этом уголке. Вдруг раздался звон маленького серебряного колокольчика, прикреплённого близ двери и приводимого в движение тоненькой проволокой. Хотя этот звук неожиданно нарушил царившую здесь гробовую тишину, но никто из трёх присутствующих не сделал беспокойного движения; караульные остались по-прежнему неподвижны, ни один мускул не дрогнул у них, а камердинер хотя и поднялся тотчас же, но выражение его лица не изменилось, в движениях не было ни следа торопливости. Он дёрнул шнурок звонка, проведённого в крайние комнаты, давая этим знать, что князь проснулся, вследствие чего лакеи должны быть наготове, а повара должны приступать к приготовлению завтрака. Затем он отворил дверь, бесшумно вращавшуюся на петлях, прошёл через маленькую, изящно убранную гостиную, наполненную сокровищами старины, далее через круглую комнату-библиотеку, освещаемую одним большим окном-витражом со старинной живописью на стёклах. Наконец, Шмидт прошёл в светлый кабинет, посредине которого стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами и документами, и, откинув портьеру, бесшумно открыл задвижную дверь, обитую сукном, за которой была вторая портьера, непосредственно примыкавшая к спальне государственного канцлера.

Камердинер бережно задвинул за собою дверь и плотно затянул портьеру, а затем вошёл в комнату, которая по своему убранству походила на храм, посвящённый богу сна — Морфею: стены обиты тяжёлой серой шёлковой материей, пол покрыт персидским ковром с рисунком в тёмных, густых тонах, на потолке — художественное изображение ночи — звёздное тёмно-синее небо, с которого на землю падали цветущие маки. У одной из стен этой просторной комнаты стояла огромных размеров деревянная резная кровать, украшенная рельефами из серебра. Кровать была со всех сторон скрыта пологом из бледно-голубого шёлка, образовывавшего подобие шатра. В некотором расстоянии от изголовья, на высокой серебряной подставке стояла лампа с круглым абажуром, распространявшая в комнате голубой свет, за которым наука признала способность благотворно действовать на людей с болезненными нервами. Неподалёку от кровати стоял стол с чёрной мраморной доской на серебряных львиных ногах; на нём находились массивный серебряный подсвечник с восемью свечами и несколько книг в изящных сафьяновых переплётах. В стене, противоположной кровати, была вделана большая изразцовая печка одинакового цвета с обивкой комнаты; топка производилась извне, и в комнате поддерживалась постоянная температура в шестнадцать градусов. Посередине печи находился камин, на чёрном мраморном карнизе которого стояли также два огромных серебряных подсвечника. Единственное большое окно в этой комнате было плотно закрыто ставнями и завешено занавесью такого же цвета, как обивка стен, благодаря чему оно не пропускало ни единого луча света. Низкие кресла и диваны, обитые той же серой шёлковой материей, довершали убранство комнаты.

Камердинер беззвучно скользил по ковру: взял из бронзовой золочёной корзинки, стоявшей рядом с камином, несколько кусочков душистого сандалового дерева и зажёг их, и вскоре затрещало яркое пламя; затем он зажёг все свечи на камине и на ночном столике, так что комната озарилась ярким светом; взял с одного из угловых столиков хрустальный графин и покропил содержащейся в нём жидкостью ковёр, от чего в комнате распространился тонкий, бодрящий аромат. Проделав всё это, старый камердинер так же бесшумно подошёл к кровати и широко раздвинул полог.

На груде подушек, в огромной кровати, где смело могли бы поместиться четыре человека, лежал государственный канцлер, в белой кружевной сорочке, сложив худые руки поверх одеяла, с белой повязкой на седой голове и бледным заострённым лицом, испещрённым морщинами; неподвижный, с закрытыми глазами, он казался покойником.

При шелесте раздвигаемого полога граф медленно открыл глаза и лежал некоторое время спокойно, обратив взор к потолку, затем медленно, как бы с трудом и болью, повернулся на бок и увидел пламя в камине и колеблющийся свет от свечей. Этот яркий свет, по-видимому, оживил Бестужева; его бледные, сжатые губы раскрылись, он улыбнулся и с удовольствием глубоко вздохнул.