— А завтра вечером, — сказал Александр Шувалов, протягивая брату на прощание руку, — к ним явится Завулон Хитрый, который должен будет соединить пылких влюблённых, вероятно и не подозревающих, как близко их счастье.

Дом на Фонтанной, вокруг которого сошлось столько горя и надежд, был окружён ночью какой-то странной, таинственной жизнью. В то время как на дворе взад и вперёд расхаживал немой слуга, на улице пред домом появились какие-то странные личности, закутанные в меховые шубы, и начали прохаживаться по тротуару, прячась в тень, как только на дороге им показывался какой-нибудь прохожий. Этот манёвр был выполнен ими с военной точностью, когда и Ревентлов, дойдя до дома Рейфенштейн, остановился и начал осматривать его, как будто сравнивая с описанием, данным ему княгиней Гагариной. Лицевой фасад дома был погружен в полную тьму, так как все его окна были закрыты железными ставнями, которые, по-видимому, охраняли дом не столько от воров и грабителей, сколько от любопытных взглядов. Казалось, дом пуст — все вымерли или выехали. С сильно бьющимся сердцем взглянул Ревентлов кверху, не замечая наблюдавших его людей, а те, по-видимому, не собирались ему мешать.

«Боже мой! — воскликнул он про себя. — Если княгиня говорит правду, то Анна здесь и ждёт, когда я приду и спасу её. А я так близко и могу только скрежетать зубами, сознавая своё бессилие. Но всё-таки княгиня подала мне надежду и мне не следует приходить в отчаяние. Она сказала мне, что мне надо наблюдать за домом, чтобы не потерять следов Анны, если её увезут дальше. Я не оставлю своего поста и стану наблюдать, раз мне не остаётся ничего другого. С каким бы удовольствием я рискнул своей жизнью ради её спасения! О, если бы я знал, по крайней мере, где она находится, — вздыхал он, — тогда я мог бы подать ей какой-нибудь знак... Но дом нем как могила».

Но тут он заметил, что невдалеке, за углом стены, огораживающей двор или сад мрачного дома, находился узкий переулок, откуда можно было бы увидеть противоположную сторону дома и напасть на какой-нибудь след.

Быстро приняв решение, он завернул в тёмный проулок, нисколько не боясь опасности, только, засунув руку в шубу, подёргал шпагу, чтобы убедиться, легко ли выходит она из ножен. Сделав шагов сорок или пятьдесят, он наткнулся на новый поворот стены и, завернув, увидел задний фасад дома. Здесь окна не были закрыты ставнями, и в одном из них горел яркий свет.

У Ревентлова невольно вырвался вздох радости. И подумать только, что всего лишь несколько шагов отделяют его от Анны!

Он стал исследовать стену, раздумывая, нельзя ли на неё влезть, но стена была высока. К тому же он дал княгине слово не предпринимать никаких мер. Да, он должен быть терпелив, хотя бы от этого лопнуло или разорвалось его сердце.

Он продолжал стоять, завернувшись в шубу, посматривая на освещённое окно. Внезапно за окном мелькнул силуэт женщины, и несмотря на двойные рамы, несмотря на узоры мороза, покрывавшие стёкла, Ревентлов узнал в этом силуэте Анну. Барон страстно раскрыл объятия, как будто хотел обнять дорогой ему образ, который мелькнул и через мгновение уже снова исчез.

«Ах, если бы я мог подать ей какой-нибудь знак или послать хоть как-то привет!» — подумал он и снова стал мрачно глядеть, не спуская глаз, на освещённое окно. Вдруг его лицо прояснилось.

— Да вот же, — сам себе сказал он, — вот самое верное средство передать ей известие.

И полным голосом, который громко и свободно разносился по морозному воздуху, он запел одну из тех песен, которые часто певал под аккомпанемент балалайки Анны. Вскоре в окне появился женский силуэт и снова исчез. Ревентлов запел громче. При последних словах песни у освещённого окна появилась снова тень, но она была крупнее первой. По очертаниям фигуры можно было догадаться, что у окна стоял мужчина. Но вскоре затем пропала и эта тень.

«Кто мог это быть? — задал себе вопрос Ревентлов. — Неужели тот могущественный обожатель, который пристаёт к ней со своею любовью, в то время как я, подобно мальчишке, распеваю здесь серенады? О, я дурак! — одёрнул он себя. — Распевая здесь, я забыл о возложенной княгиней обязанности следить за девушкой... Скорее, скорее на свой пост!»

Бросив последний взор на освещённое окно, Ревентлов быстро направился к улице, где при его приближении тёмные личности снова попрятались в тень домов, и стал медленно прохаживаться пред дверьми дома.

А между тем у Анны действительно находился могущественный похититель, приехавший прямо с ужина у императрицы.

Иван Шувалов, не переменяя костюма, лишь накинув поверх широкий плащ и надев маску, сел в сани, которыми правил один из самых преданных его слуг. Санки очень быстро понеслись к дому на Фонтанной, а когда остановились на дворе дома Рейфенштейн, Иван Иванович снял с себя маску и пошёл в комнату Анны.

Между ним и похищенной им девушкой существовали довольно странные отношения. Шувалов, будучи в глубине души человеком благородным и великодушным, не мог принять с ней тон безграничного владыки. В обращении с Анной у него проглядывала даже некоторая робость: ведь втайне он надеялся, что склонит наконец её к любви. Он не наскучивал Анне своими любовными объяснениями, он раскрывал ей мир: рассказывал о чужеземных дворах, о великих правителях других стран, о международной политике, о внутренних раздорах в России и объяснял всё это столь спокойно и ясно, как будто пред ним сидела внимательная ученица. Бедной девушке, которая весь свой век прожила в родительском доме, рассказы Шувалова были откровением.

Анна невольно стала проникаться почтением к своему добровольному учителю, по временам забывая о своём странном, ненормальном положении. Но, когда Шувалов уходил и оставлял Анну одну, к ней снова возвращалась тоска, она плакала навзрыд, вспоминала своего возлюбленного, дом и умоляла Клару Рейфенштейн отпустить её на свободу.

Вот и сегодня обер-камергер пообещал заехать к ней после ужина у императрицы, который обыкновенно оканчивался довольно рано.

Клара Рейфенштейн поставила самовар, чай распространял по комнате тонкий аромат, и Анна, сидя в глубоком кресле и подперев голову рукою, предавалась своим невесёлым думам. Её бледное лицо стало ещё красивее, чем раньше, так как теперь на нём отражались перенесённое страдание, вся её скрытая внутренняя жизнь. Клара села около неё и, нежно гладя её руки, сказала:

   — Ведь вы знаете, Анна Михайловна, что я — ваша верная подруга и давно освободила бы вас, если бы это зависело только от меня и если бы мы все не находились во власти человека, от которого никуда нельзя укрыться.

   — Знаю, — томным голосом ответила Анна, — и благодарна вам за вашу дружбу.

   — Я восхищаюсь вами, — продолжала Клара, — изумляюсь вашему мужеству, вашей стойкости. Тысячи других подчинились бы судьбе. Я сама, вероятно, не устояла бы, но тем более вы внушаете мне уважение и тем более я желаю вам счастья.

   — Счастье! — иронически сказала Анна. — Счастье — это свобода и любовь, а я потеряла и то, и другое...

Клара крепко пожала ей руку и, проницательно глядя ей в глаза, проговорила:

   — Простите, мне кажется, у вас на сердце теперь так мрачно, что вы сами не можете разобраться, что там происходит. Взгляните на меня!.. Разве я не нахожусь почти в таком же положении, как вы? Мы с сестрой прибыли в Россию, чтобы поступить в балет и, если возможно, найти здесь своё счастье. Я тоже грезила о молодых кавалерах, которые станут ухаживать за мной и будут преподносить мне цветы и бриллианты. Я грезила и о любви, может быть, не столь страстно, как вы, но... вместо этого, — продолжала она потухшим голосом, — моя сестра нашла этого страшного Петра Шувалова, который, правда, окружает нас всем этим великолепием, но зато и держит взаперти...

Внезапно дверь отворилась, и в комнату вошёл Иван Иванович Шувалов в роскошном придворном костюме с орденскою звездою на груди. Его лицо было сегодня беспокойнее, чем обыкновенно, и, остановившись на пороге ярко освещённой комнаты, он окинул собеседниц быстрым взглядом.