В эту минуту к ним приблизился старик Полозков, совершавший свой проверочный обход; в руках у него был фонарь, который он приподнял, чтобы осветить людей пред отворенными в такой неурочный час дверьми.
— Это я, Вячеслав Михайлович, — сказал монах, — мне захотелось пройтись по полю с моим юным братом Григорием, вашим приятелем, и подышать свежим воздухом ради подкрепления сил.
Унтер-офицер как будто удивился, что послушник не сказал ему при этом ни одного приветливого слова. Он поднял свой фонарь ещё немного выше; в этот же момент сквозной ветер, ворвавшийся в отворенную дверь, слегка отогнул высокий воротник монашеской рясы, в которую был закутан Иоанн Антонович. Тихий возглас изумления и испуга вырвался из уст старого солдата, он сделал шаг вперёд и протянул руку, точно собираясь положить её на плечо молодого послушника, но тотчас подался назад, почтительно скрестил руки и вымолвил с глубоким волнением:
— Господь Бог и святые угодники Его да благословят исход ваш, почтенный отче, и да сопутствуют Они вам с вашим юным братом! Не забывайте на всех путях ваших и в ваших праведных молитвах меня, старика!
— Подай ему руку, Григорий, — сказал своему спутнику отец Филарет, — и всегда помни этого старого верного слугу императора Петра Великого.
Иоанн Антонович снова закутался в высоко поднятый воротник рясы, а затем протянул старому солдату руку, которую тот схватил, дрожа, с низким почтительным поклоном. Потом отец Филарет благословил его и вывел за руку своего спутника за ворота, которые скрипя захлопнулись за ними.
— Ну, теперь живее! — стал торопить монах, когда они увидали пред собою открытую снежную равнину. — Пойдём проворней! Ведь каждый миг стоит теперь нескольких дней. Прежде чем тюремщики заметят твоё отсутствие, мы должны быть далеко, чтобы они не могли догнать нас.
Поспешно шагая, он увлекал за собою ошеломлённого юношу. Они обогнули каменную ограду тюремного двора, потом повернули в сторону от города, идя прямо через поле, пока упёрлись, наконец, в высокий, запорошенный толстым слоем снега садовый забор одного из крайних домов Холмогор, погруженных уже в глубокий, непробудный сон. В тени этого забора притаились набитые сеном сани, запряжённые тройкой сильных лошадей, покрытых меховыми попонами; ямщик в тёплом полушубке держал их под уздцы. В санях лежали две медвежьи шубы. Отец Филарет, по-видимому знавший ямщика, закутал в одну из них озябшего узника, а другую надел сам. Оба они сели в сани. Ямщик вскочил на козлы и, не дожидаясь приказа, тронул вожжами тройку. Ретивые кони взвились и помчались стрелой мимо города по сверкающей снежной равнине в тёмную даль под покровом зимней ночи.
Глава третья
Отец Филарет и узник исчезли из тюремной камеры... Потёмкин сначала безмолвно смотрел им вслед, словно остолбенев от изумления. Последние, так торжественно произнесённые слова монаха потрясли его своей неожиданностью, и ему понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и уяснить себе их, потому что его ум был занят за минуту пред тем совсем иными предметами. Скрип ключа, повёрнутого в замке снаружи, заставил молодого послушника содрогнуться, он почувствовал тот невольный, инстинктивный трепет, который охватывает привыкшего к свободе человека, когда между ним и вольным светом воздвигается непреодолимая преграда.
Потёмкин старался отдать себе отчёт в своём теперешнем положении. Он был заперт, лишён возможности действовать, тогда как отец Филарет находился за стенами тюрьмы, а вместе с монахом очутился на свободе и узник, относительно личности которого у Потёмкина не было сомнения, благодаря уже одному разительному сходству с Петром Великим, подмеченному и стариком Полозковым.
Одну минуту Потёмкин думал, что отец Филарет, служа правительству, намеревался, пожалуй, навеки устранить опасность, грозившую спокойствию России в лице этого царственного узника. Но теперь ему стала ясна нелепость подобной мысли, равно как и того предположения, что этот умный чернец согласился бы сделаться орудием такого злодейства. Если бы отец Филарет обладал честолюбием, то мог бы достичь более высоких целей. Всякое сомнение, остававшееся ещё у Потёмкина, рассеялось при воспоминании о гневе и ненависти, какие обнаруживал отец Филарет каждый раз в откровенных разговорах о великом князе, который, по его словам, очень мало соблюдал русские обычаи и явно показывал, что только для виду исповедует православную веру. Отец Филарет совершенно подчинил своему господству душу Иоанна Антоновича, и если бы ему удалось поднять недовольных в стране и возвести низложенного государя снова на престол, то он сделался бы его главным советником и фаворитом.
Потёмкин вскочил и с сильным сердцебиением, с кипящей головой принялся ходить взад и вперёд по камере; положение, в которое он попал, тревожило и угнетало его. Если бы план, по его твёрдому убеждению всё-таки задуманный отцом Филаретом, увенчался успехом, то, конечно, он, как соучастник побега государя, не остался бы без вознаграждения. Но пока он находился в железных руках майора Варягина, а тот должен был понести на себе всю ответственность за побег заключённого... Мысли юноши блуждали в этом запутанном лабиринте, и он в изнеможении снова опустился на стул, не будучи в силах решиться на что-нибудь.
Вдруг, словно откровение, пред ним предстал образ великой княгини. Если эта смелая выходка удастся, как удалось пред тем водворить Иоанна Антоновича из императорской колыбели в тюрьму, то Пётр Фёдорович будет бесповоротно устранён и царский венец уже никогда не украсит чела великой княгини; та, которой, точно по волшебству, принадлежали все чувства и помыслы Потёмкина, будет принуждена тайком покинуть страну или обречена томиться в заточении, а все упоительные мечты, жившие хотя в виде смутных видений в его сердце, разлетятся прахом. Эта мысль мучительно стучала в висках, точно голова Потёмкина была готова лопнуть от напора крови.
— Нет, нет! — порывисто вскакивая, воскликнул он. — Екатерина должна стать императрицей... Над её челом сияет звезда... Всё для Екатерины!
Потёмкин бросился к дверям и начал неистово стучать кулаками, до боли в руках. Но всё было тихо, и он чувствовал бесполезность собственных усилий. Но тем больше разгорался его гнев. Он громко призывал майора Варягина и старика Полозкова; наконец, из его горла стали вырываться лишь хриплые, нечленораздельные крики. Он дёргал железные прутья оконной решётки, исцарапал в кровь себе пальцы. Однако никто не приходил, и Потёмкин, доведённый до отчаяния и крайнего изнеможения от такого чудовищного напряжения сил, снова опустился на стул.
Он попытался сосредоточиться для спокойного размышления, но это размышление только увеличивало его отчаяние, так как он хорошо понял теперь, что всё его неистовство и крик припишут просто припадку бешенства у заключённого и не обратят на них внимания. Даже если бы майор проспался уже с похмелья, то ему, конечно, доложили бы, что оба монаха вышли пройтись за оградой дома, и, наверно, он стал бы дожидаться возвращения отца Филарета, чтобы войти вместе с ним в тюремную камеру. Следовало найти средство дать о себе знать. В комнате ничего не было, чем бы можно пробить оконное стекло и крикнуть людям, находившимся во дворе.
Наконец Потёмкин вскочил; его отчаянно работавший мозг, казалось, нашёл желанный выход. На столе лежал молитвенник заключённого. Он вырвал оттуда несколько листов, свернул их в виде трубки, зажёг один конец от свечи и вдвинул этот факел в промежуток между решёткой и стеклом. Средство оказалось действенным — одно стекло лопнуло от жара. Потёмкин стал просовывать свои бумажные факелы всё дальше, и вскоре обломки стекла со звоном полетели на подоконник. Тогда изобретательный узник, прижавшись к решётке, стал кричать во двор, повторяя одни и те же слова:
— Разбудите майора Варягина!.. Разбудите майора Варягина!.. Заключённый бежал... Разбудите майора!.. Дело идёт о его жизни!
