— Пусть Пехлин действует, всемилостивейший государь: слушайте то, что он будет говорить вам; затягивайте своё решение, ничем не связывайте себя, пока не придёт момент покончить с вопросом, для чего всегда найдётся подходящий предлог... Но прежде всего никогда не забывайте, что здесь желания датского короля сильно поддерживаются, так как этою ценою надеются приобрести его участие во враждебных действиях против прусского короля.

   — Выходит, что я вместе с моим герцогством как будто продал бы его величество! — с жаром воскликнул Пётр Фёдорович. — Нет, этого никогда не будет! Никогда! Но вы, сэр, — продолжал он, в полном недоумении качая головою, — сами отсоветовали мне исполнить этот план; а между тем, если я последую вашему совету, король датский откажется от участия в союзе, который вы создали с таким старанием... Я не понимаю...

   — Всемилостивейший государь, — улыбаясь, ответил Уильямс, — есть много загадок, разрешить которые может только будущее. Прошу вас, ваше императорское высочество, в тех случаях, когда вы не понимаете английского посланника, верить другу сэра Эндрю Митчела и твёрдо помнить лишь одно, а именно: что в Чарлзе Генбэри Уильямсе вы всегда найдёте друга, готового исполнить малейшее ваше желание. А теперь я попрошу у вас, ваше императорское высочество, позволения откланяться; аудиенция не должна продолжаться чересчур долго.

   — Её императорское высочество великая княгиня! — доложил в эту минуту лакей, поспешно распахивая двери.

   — Моя жена? — удивился Пётр Фёдорович. — Что могло ей понадобиться?

   — Ваше высочество, вы сейчас узнаете это, — сказал Уильямс, — и не забудьте, что великая княгиня — лучший министр и советчик герцога голштинского.

Отвесив на пороге комнаты ещё один глубокий поклон, он поспешно вышел в переднюю комнату, между тем как Пётр Фёдорович, приведённый в полное смущение необыкновенными событиями дня, стал ждать прихода супруги.

Оставшись один, Салтыков в волнении ходил по комнате, глаза его то и дело останавливались на двери, ведшей в покои великой княгини, но войти он всё не решался.

«Я и сам не пойму, что со мною происходит, — думал он, прижимая руку к сильно бьющемуся сердцу, — что заставило меня идти на эту пытку? Завоевать женщину или будущую императрицу?.. Быть может, это было скорее даже честолюбие, чем любовь?! И, увы! Похоже, что орёл, так отважно устремившийся навстречу солнцу, обратился в ничтожную муху, обожжённую жгучими лучами царственного светила и готовую упасть во прах... Я надеялся покорить эту женщину, сделать её своим послушным орудием, чтобы властвовать. А теперь об этом уже нет и речи. Я забываю, что она наследница престола, моя душа томится по её прелестным глазам, душа стремится к ней, и я был бы рад теперь, чтобы она стала мне ровней, чтобы мог без помех лежать у ног её и упиваться сладким ядом улыбки! Но этого не должно быть! — воскликнул он, гневно топнув ногой и выпрямляясь. — Я не хочу быть её игрушкой и вспыхивать, как школьник, от шелеста её платья!»

В эту минуту отворилась дверь, и в комнату спокойными уверенными шагами, с сознанием своего достоинства вошёл доктор Бургав.

Подавив волнение, Салтыков вежливо поздоровался с придворным медиком и, принуждая себя, равнодушно спросил:

   — Надеюсь, болезнь её императорского высочества не серьёзна?

Доктор Бургав ответил на приветствие камергера с любезностью человека, положение которого не имеет ничего общего с придворными интригами и с тем, в милости или в немилости находится то или другое лицо.

   — Её высочество нуждается в развлечении и весёлой беседе, а прежде всего ей следует остерегаться всяких волнений.

   — Великий князь приказал мне, — сказал Салтыков, — развлекать его августейшую супругу; следует ли мне осмелиться исполнить это приказание?

   — Лёгкие, весёлые разговоры — лучшее в этом случае лекарство, — сделав лёгкий поклон в сторону Салтыкова, доктор Бургав прошёл мимо него и вышел из комнаты.

   — Так я последую совету врача и приказанию супруга! — решился Салтыков и быстрыми шагами направился в комнату великой княгини.

Екатерина Алексеевна всё ещё лежала на кушетке, и на её губах играла задумчивая, счастливая улыбка. При внезапном появлении Салтыкова лицо её залил лёгкий румянец; она слегка приподнялась и взглянула на него вопросительно, с негодованием, но вдруг потупилась перед страстным огнём его взгляда.

   — Я явился по приказанию великого князя и доктора Бургава, — сдавленным голосом объяснял Салтыков своё появление, — чтобы облегчить вам, моя всемилостивейшая повелительница, препровождение времени.

   — Благодарю вас, Сергей Семёнович, — ответила Екатерина, не поднимая взора, — но мне нужен покой, — прибавила она несколько робко, хотя с явной холодностью.

   — После этого мне ничего более не остаётся, как удалиться и не нарушать вашего одиночества, — с горечью сказал Салтыков, настороженно делая шаг к кушетке великой княгини. — Но я также нуждаюсь в покое, в блаженном успокоении, которое могла бы дать мне уверенность... Настала минута узнать то или другое решение... Я не упущу её... Наконец, я имею право требовать от вас этого решения!

Екатерина Алексеевна гордо подняла голову, но снова не выдержала его страстного, грозного взгляда и потупилась.

   — Да, Екатерина! — воскликнул он. — Да, я имею право требовать, чтобы вы дали мне успокоение, потому что вы играете моим сердцем, вы губите мою душу, убиваете мои силы... Я имею право требовать от вас этого слова, которое может решить мою судьбу. И прошу вас, — продолжал он с глубоким чувством, схватив и целуя её руку, — чтобы ваше решение было доброе, дающее жизнь... Чтобы вы не сделали навеки несчастным того, кто чтит вас, как святыню!

Екатерина Алексеевна отняла у него руку.

   — Что за выражения! — воскликнула она, испуганно поднимаясь и делая шаг к дверям спальни.

   — Это язык чувства, и вы знаете его, — воскликнул Салтыков, заграждая ей дорогу, — чувства, которое медленно и робко поднимало голову, но росло, властное и могучее, выросло, и по вашей вине выросло, Екатерина... — Он снова взял её руку и удержал в своей. — Своими взглядами, своими улыбками вы питали мои надежды, вы позволяли огню любви разгораться всё ярче... И теперь, когда мы стоим лицом к лицу, когда минута благоприятствует нам, чего вы хотите: одним только словом вознести меня на небеса или оттолкнуть?

Екатерина Алексеевна, страшно смущённая, попробовала освободиться, она с гневом смотрела в глаза Салтыкову.

   — Не моя вина, что ваша дерзость неверно истолковала мою доброту и внимание к вам! — воскликнула она. — Это недоразумение послужит мне уроком на будущее время, научив меня быть осторожнее, чтобы слуги моего супруга не забывались предо мной.

Пламя вспыхнуло в глазах Салтыкова.

   — Вы хотите низвести меня до положения жалкой игрушки! — еле сдерживаясь, проговорил он. — Это вам не удастся, и даже если бы эта минута повлекла за собой мою гибель, вы должны даровать мне то, что обещали ваши взгляды, ваши уста... — Он силой заставил великую княгиню снова опуститься на кушетку, бросился перед нею на колени и, притянув её к себе, покрыл руки жаркими поцелуями. — Моя обожаемая повелительница! Ведь вы не оттолкнёте меня, — молил он, — я знаю это... О, любящие глаза не могут ошибиться... Я знаю голос вашего сердца, я вижу сияние нежного пламени в этих любимых глазах — пусть губы мои примут приговор этих любимых уст!

   — Вы в заблуждении! — воскликнула Екатерина Алексеевна, отталкивая его. — Ваша дерзость граничит с безумием!

   — Да, — ответил он, заключая её в объятия, — это безумие, безумие любви, и этому безумию небо даровало силу побеждать всё, что противопоставляет холодный расчёт! Моё безумие также победит... для тебя и для меня, Екатерина, потому что ты любишь меня, я это знаю, хотя ты и колеблешься произнести это слово.