— Разве Господь не в состоянии сделать чудо? — спросил Иоанн Антонович, причём в его взгляде сверкнула зарница нарождающегося недоверия. — Ведь Он так часто творил чудеса для Своих святых и для тех, кого избирал орудием Своей воли?

Монах испытывал немалое смущение: он сам так много рассказывал своему ученику о чудотворной силе неба, что теперь не чувствовал себя в силах ответить отрицанием на этот вопрос, не разрушая одновременно всего старательно возведённого им здания, построенного на преданности Церкви. Но затем, после недолгого раздумья, он ответил:

   — Чудо, которое Господь может сотворить для нас и сотворит, если услышит мои молитвы, заключается в том, чтобы дать нам силы и выносливость довести бегство до благополучного конца, сбить с пути и навести на ложный след врагов, которые пустятся преследовать нас. Требовать от Него большего было бы безрассудной наглостью, а брать с собою в трудный путь такого слабого, хрупкого ребёнка, как Надежда, значило бы искушать Господа и сделать нас недостойными Его милости.

   — Хорошо же, батюшка, — сказал Иоанн Антонович со строгим и угрожающим взглядом. — Вы говорите со мной от имени Провидения и во имя Его требуете от меня послушания. Я готов верить и повиноваться вам, но поклянитесь мне, что в случае, если наше бегство удастся, если ваша молитва будет услышана, вы приведёте ко мне Надежду, чтобы я мог рука об руку с нею появиться перед императрицей и сказать ей, что я отказываюсь от короны, если не буду иметь права разделить её вместе с моей подругой, которая была единственным лучом во мраке моего заключения!

Отец Филарет на мгновение заколебался.

   — Если же вы не поклянётесь мне в этом, — продолжал юноша, и в его глазах промелькнул дикий свет, — то я отказываюсь далее верить вам. Тогда я поверю, что вы — посланник ада, который явился ко мне, чтобы обмануть меня и сделать ещё несчастнее, чем я теперь. Тогда уходите прочь от меня и оставьте меня в тюрьме, где у меня есть моя Надежда!

Губы Иоанна Антоновича исказились судорогой, руки сжались в кулаки — ещё момент, и он как прежде, готов был бы предаться неистовому бешенству.

   — Клянусь, — сказал отец Филарет, поднимая кверху руку, а затем, повесив голову на грудь, тихо прошептал: — Если я и не сдержу своей клятвы, то пусть опустится на меня Божья кара; по крайней мере я попытаюсь дать родине православного русского царя, а Церкви — верного слугу и защитника.

Услыхав клятву монаха, Иоанн Антонович успокоился и, положив руку на плечо отца Филарета, покорно и кротко сказал:

   — Простите мне, достопочтенный батюшка! Вы знаете, как я люблю Надежду. У вас, как и у других людей, много друзей, у вас солнце, свет, деревья, ну, а у меня только одна Надежда, и взгляд её милых глаз заменял для меня весь остальной мир. Теперь я буду послушен, осторожен и рассудителен, — прибавил он уже совсем весёлым тоном, почтительно лаская длинную бороду монаха. — Вы будете довольны мной: я проведу их всех-всех, даже Надежду обману, я не хочу нарушать её покой и мир. И как же засверкают её глаза в тот день, когда она увидит меня, теперь несчастного узника, в блеске могущества и славы! — с чистосердечной радостью воскликнул он. — Как красиво возляжет корона на её кудри, но самый блеск короны померкнет от света её глаз!

   — Ну, а теперь, сын мой, — сказал отец Филарет, — спрячь в самую глубь сердца все эти мечты! Давай возьмёмся за шахматы: эта игра — лучшая школа для земных властителей. Следи за своими взглядами и словами, чтобы наши друзья, которые сейчас придут сюда, не заподозрили, о чём мы говорили с тобой.

Он положил шахматную доску на стол и расставил фигуры, тогда как в сенях послышался голос майора Варягина, который отдавал какие-то распоряжения перед тем, как войти в комнату узника, где он теперь каждый вечер проводил досуг в обычной компании.

Пока отец Филарет вёл свою беседу с заточенным отпрыском царского рода, Потёмкин сопровождал старика Полозкова в его кратком обходе. Пользовавшийся особым доверием Варягина, старый ветеран был обязан каждые два часа обходить все комнаты боковых строений и двор, чтобы убедиться, что караулы стоят везде по своим местам и бодрствуют, наблюдая с зубцов стенных выступов, не приближаются ли с какой-нибудь стороны непрошеные гости.

Когда, убедившись вполне, что всё находится в порядке, согласно долгу службы, ветеран вернулся с обхода к себе в комнатку, отведённую ему за общими помещениями солдат, в знак особого благоволения и отличия, Потёмкин оставил его на некоторое время, а затем, вернувшись, принёс ему с майорской кухни, где старая служанка охотно исполняла все желания красивого и скромного послушника, краюху ржаного хлеба, кусок копчёного свиного сала и две крупные луковицы, — самую любимую еду старого служаки за ужином, прибавив сюда, в виде особенно желанного угощения, глиняный кувшин с водкой, также выпрошенный им из запасов майора у старой кухарки.

Сняв с себя оружие, Полозков сел на широкую, грубо сколоченную из сосновых досок кровать с соломенным тюфяком, служившую ему и для спанья, и для сидения, поднял повыше фитиль масляной лампочки, стоявшей на столе, не обращая внимания на то, что ярче вспыхнувшее пламя, осветив своим мерцающим светом комнату, вместе с тем усилило копоть, поднимавшуюся к выбеленному когда-то, но теперь почерневшему потолку. Ухмыляясь с довольным видом и поглаживая усы, старик следил взором за тем, как молодой черноризец раскладывал на столе угощение. После того он отрезал сточившимся от долго употребления ножом ломтик хлеба и кусочек сала, прибавил к ним четверть сочной, тщательно очищенной от шелухи луковицы и принялся не спеша со вкусом жевать. Потёмкин придвинул к себе деревянную скамейку и молча уселся на неё. Он знал заранее, что старый вояка, согревшись водочкой, вскоре сам примется рассказывать о прошедших временах, причём картины минувших событий тем ярче и живее воскреснут в его памяти, чем меньше перебивать его вопросами.

Съев первый ломоть хлеба, приправленный салом и луком, Полозков отпил большой глоток водки из своей оловянной кружки и, переведя с удовольствием дух, прислонился спиной к стене.

   — Добрый вы! — сказал он, ласково поглядывая на молодого послушника. — Всё-то заботитесь о старом солдате и стараетесь добыть ему что-нибудь повкуснее. Никогда не имел я ни детей, ни жены, но когда смотрю на вас, то кажется, что у меня есть сын. И молю Бога о том, чтобы Он благословил вас на путь вашей жизни и даровал силу свершить ещё много хорошего на пользу людям за то, что вы не гнушаетесь мною, старым.

   — Военные и духовные должны помогать друг другу, — ответил Потёмкин. — Те и другие думают не о себе, но посвящают всю свою жизнь служению святой Руси — солдаты с оружием в руках, а священники — словом увещания. Конечно, слово для молодого скучнее, и мне хотелось бы теперь лучше радостно ринуться в бой с саблей в руке, как делали вы в дни вашей юности...

   — Да, славное было времечко, — с воодушевлением подхватил старик Полозков, — хотя наша жизнь порою висела на волоске и приходилось испытать жестокие лишения: голод, жажду, не спать ночами и совершать переходы по непроходимым лесам и болотам, о каких теперь не имеют и понятия! Не всегда, — прибавил бравый служака, приветливо улыбаясь, — жилось мне так хорошо, как здесь, и когда я взглядываю на такое изобилие вкусных вещей, которым я обязан вашей доброте, то мне живо вспоминается ужасная пора, когда нам, в виду турецкого лагеря, грозила голодная смерть и когда мы были готовы с радостью отдать половину своей жизни за такой вот стол...

   — Расскажите, расскажите! — воскликнул Потёмкин. — Вы не можете себе представить, до чего меня волнуют прежние битвы с турками.

Ветеран хмуро посмотрел из-под нависших седых бровей на юного чернеца, словно заколебался — рассказывать ли, но всё-таки продолжал:

   — Да, худое было то время! Стояли мы на низинах, далеко-далеко отсюда, у большой реки, что называется Прутом, окружённые топкими болотами, тогда как все выходы были заняты превосходящими силами турок. Съестные припасы истощились у нас вконец. Питались мы хлебом, который пекли из толчёной древесной коры, и мясом дохлых лошадей. Мало того, — содрогаясь, прибавил солдат, — находились и такие между нами, которые не погнушались бы человеческими трупами, если бы наши священники не преграждали пути к ним с крестом в руке и не отгоняли таких безумцев силою.