Она позволила снять с себя шубу и уложить на кушетку.

Клара, налив в стакан вина, подала ей его, причём сказала:

   — Выпейте, это успокоит и подкрепит вас.

Анна выпила почти машинально, послушно весь стакан, так как её силы на самом деле были истощены.

   — А теперь отдохните минутку, — сказала Клара, подкладывая подушку под голову девушки, — так скорее пройдёт время.

   — Да, да, отдохнуть, — прошептала Анна, тяжело опуская голову на подушку и закрывая глаза, — мне необходим отдых, так как у нас долго не будет времени для этого... Он придёт, и тогда мы бежим, бежим, пока не очутимся далеко, за границей власти этой императрицы, которая хочет отнять его у меня.

Дыхание девушки стало ровнее, сон осенил её усталую голову. Клара несколько минут стояла, наклонившись над ней в раздумье.

— Бедное дитя! — сказала Клара, проведя рукой по волосам Анны, а затем, осторожно ступая по ковру, вышла из комнаты, тихо притворив за собою дверь.

Вдруг дверь снова растворилась, и в комнату, освещённую слабым светом лампы и горящих в камине дров, быстро вошёл Иван Иванович Шувалов. Он всё ещё был в своём блестящем придворном костюме с голубой лентой и горевшей бриллиантами орденской звездой. В этом наряде, подходящем для больших, ярко освещённых палат Зимнего дворца, он так не вписывался в тихой, укромной комнате, где, улыбаясь сновидениям, сладко спала нежная девушка, как будто её спокойное уединение не было доступно никаким мирским тревогам.

Шувалов на минуту остановился на пороге; его прекрасные, выразительные глаза остановились на грациозно лежавшей фигурке Анны; дрожащие отблески огня в камине придавали ей сверхъестественную красоту. Шувалов жадно упивался зрелищем, в котором запечатлелась прелесть и чистота юности, и увлекаемый волшебной силой очарования, он бросился к кушетке и, опустившись перед ней на колени, стал покрывать горячими поцелуями свесившуюся руку девушки.

   — Проснись, — громко воскликнул он, — проснись, моя милая!.. Подле тебя тот, который любит тебя больше всего на свете! Пусть прекрасная явь сменит твой сон!

Вздрогнув, Анна несколько раз встряхнула головой, как бы желая отогнать сон, а затем поднялась и, полуоткрыв глаза, прижалась головой к Шувалову, склонившемуся над её рукой.

   — Наконец-то ты пришёл, любимый мой! — сказала Анна тихим, всё ещё сонным голосом. — Я долго ждала тебя. Во сне я уже бежала с тобой далеко-далеко... Мы перешли границу, за которой были в безопасности от наших могущественных преследователей, и так счастливы...

   — Нас и должно охватить чистое, безоблачное счастье, голубка моя, — воскликнул Шувалов, раскрывая объятия и притягивая Анну к себе на грудь. — Но нам незачем искать его далеко, оно улыбается нам и здесь, в этом убежище нашей любви.

Он поднял голову, и его горящий взгляд словно пронзил затуманенные дремотой глаза Анны.

Вскочив с диким криком, она вырвалась из объятий Шувалова и отбежала к стене комнаты.

   — Это вы, — воскликнула она, дрожа от страха, — вы... Генерал-адъютант Шувалов?.. Я всё ещё грежу или злые духи ведут со мной игру?.. Где я? Каким образом вы очутились здесь?

   — Ты в том месте, которое я приготовил для нашей нежной тайны, — сказал вельможа, смущённый выражением смертельного ужаса, который исказил за минуту перед тем прелестные черты девушки. — Ничей глаз не отыщет тебя, завистливый свет не заподозрит, какое здесь таится сокровище, какой нежный, очаровательный цветок расцветает тут для меня, бедного, одинокого, чтобы освежать своим чудным ароматом моё окаменелое сердце, сокрушённое блестящим бременем могущества и власти...

   — Я обманута! Я вами постыдно обманута! — в отчаянии воскликнула Анна. — Это гнусный заговор... Теперь всё потеряно. А он, — воскликнула она с горьким стоном, прижимая руки к сердцу, — он, может быть, в руках императрицы... Несчастье, которого мы старались избежать, свершилось; молния упала на наши головы!

Взгляд Шувалова принял мрачное, угрожающее выражение.

   — Что ты там говоришь, — спросил он глухим голосом, — о ком говоришь ты?

   — О ком я говорю? — громко воскликнула Анна, забывая всякую осторожность. — Да о том, кого люблю, от кого меня хотят отнять постыдным обманом, грубой силой... Но моей души не отнимут: моё последнее дыхание будет принадлежать ему, а моё последнее слово, мой последний вопль будет — к нему.

   — Так, значит, это правда... чему я не хотел верить? — воскликнул Шувалов, подходя к ней вплотную. — Так правда, что сердце у тебя такое глупое, что отвергает мою любовь, способную принести весь мир к твоим ногам, и цепляется в наивном ослеплении за низменного слугу?

   — На что мне ваша любовь, — гордо и холодно сказала Анна, — даже если бы она могла положить к моим ногам весь мир; кого же вы называете низменным слугой, тот — выше вас, потому что благороден и правдив, и не способен трусливой хитростью овладеть девушкой, которая не отдаёт ему свободно руки своей.

   — А, — воскликнул Шувалов с угрозой, — ты осмеливаешься разговаривать со мной в таком тоне? — Но он поборол себя: лицо его опять стало мягким и красивым, и он заговорил тихо и искренне: — Я не буду сердиться на тебя за то, что твоё сердце, проснувшееся от детских снов, обратилось к первому, кто подошёл с дружеским приветом. Это должно было случиться, и, хотя прошлое больно задевает меня, ты в этом не виновата; я прощаю также и тому, кто предвосхитил меня. Но послушай, — продолжал он ещё теплее и искреннее, — естественное заблуждение твоего просыпающегося чувства не должно стоять на твоём и моём пути: ты достойна роскошной юности, а не печальных сумерек мещанского счастья. Посмотри на меня и на того, кого ты только что призывала: он снизу поднимается по ступеням жизни; я же стою на их лучезарной вершине, но моё сердце томится от одиночества. Ты источник в пустыне, который должен освежить и оживить меня, а это благородное, прекрасное предназначение! То, что предлагает тебе моя любовь, великолепно, как великолепно палящее полуденное солнце в сравнении с маленьким блуждающим огоньком. Я не буду говорить о сокровищах, которые я положу к твоим ногам; я знаю, что это не соблазнит тебя, но моя рука неограниченно властвует в пределах Российского государства, — продолжал он, выпрямляясь и гордо подняв голову, — а твой взгляд и твоё дыхание будут властвовать надо мной. И здесь, в этом скрытом, тихом убежище ты будешь истинной повелительницей России, ты одним сказанным вскользь словом, по своему капризу, будешь низвергать и возносить! Неужели такая доля не возбуждает в тебе гордости? А кроме того, — продолжал он мягко, просительно глядя на Анну, — ты была бы моим утешением, моей подругой. Усталый и равнодушный, я лениво играю властью; твоя любовь направила бы мои ум и душу к высоким, благородным стремлениям; своё могущество я использовал бы на то, чтобы создать что-нибудь великое и великолепное, сделать — людей счастливыми. Пройдут века, а мои дела будут стоять памятниками славы, и тогда история назвала бы и твоё имя. Не соблазняет тебя такое?

Анна, покачав головой, воскликнула:

   — Нет, нет, и тысячу раз нет! Вы говорите, что я буду вашей госпожой, а между тем вы прибегли к тайной хитрости и привели меня в эту тюрьму. Говорите, что я буду вашей подругой, а делаете мне зло? Оставьте меня! Мой дух не стремится к господству, я хочу быть служанкой тому, кого я люблю, без кого для меня нет счастья и для кого я брошу всю славу и всё величие... Отпустите меня!

Она сделала шаг к двери.

Лицо Шувалова вспыхнуло гневом, глаза загорелись безудержной страстью, исказившей его черты.

   — Ты осмеливаешься пренебрегать мной ради того, чья жизнь в моих руках? — проговорил он, еле сдерживаясь. — Ты осмеливаешься отвергать дар моей любви? Тогда ты должна почувствовать, — воскликнул он вне себя, — что ты в моей власти и что против этой власти у тебя нет защиты!