Архиепископ наклонил голову, ничего не возражая.
— Эти мои соображения были одобрены высокопреосвященным, занимавшим раньше вас эту высокую и священную должность. Он подтвердил мой выбор и думал, как и я, что он направлен ко благу России.
— Он предполагал, — заметил архиепископ, — что герцог Пётр Ульрих, находившийся тогда ещё в очень юном и доступном для воспитания возрасте, проникнется ясным сознанием святости своего долга, который он примет на себя в качестве великого князя и наследника престола России по отношению к государству и народу своего деда и к православной Церкви, молитвы которой и дали великому императору Петру Алексеевичу власть так могущественно править. Одна только Церковь может дать и его наследникам возможность получить и утвердить свою власть.
— Это предположение было и у меня, и оное казалось таким вероятным, что ни одна посторонняя мысль не могла возникнуть в моём ограниченном человеческом разуме. С тем более тяжёлою скорбью я чувствовала зародившееся во мне подозрение, что это предположение было ошибочно. Я долго отстраняла от себя это подозрение, старалась подавить его, но оно возрождалось всё с новой силой; я не могла скрыть от себя то, что видела ежедневно, и теперь подозрение превратилось почти в полную уверенность и неопровержимое убеждение.
Преосвященный ничего не возразил, но поднял к небу печальный взгляд, и глубокий вздох, вырвавшийся из его груди, выразил его сожаление о том, что он принуждён согласиться с императрицей.
А Елизавета Петровна между тем продолжала:
— Вы не можете себе представить то горе, которое терзает моё сердце с тех пор, как я окончательно и несомненно убедилась в том, чего боялась и что отвергала как ошибку и заблуждение. Я убедилась в том, что мой племянник не стал действительным членом и участником благодати единой спасающей православной Церкви, в которую был принят с торжественной церемонией. Душою он чужд нашей Церкви; священные обряды исполняет лишь постольку, поскольку то требуется его положением, причём ясно показывает, что относится к ним как к внешней формальности, которой принуждён подчиняться очень неохотно.
Архиепископ снова вздохнул, как бы молча соглашаясь со словами императрицы.
— Следовательно, мне приходится опасаться, что благодать не коснулась великого князя и что вера в единую святую православную Церковь, несмотря на столь продолжительное время, не нашла доступа в его душу, по той ли причине, что лютеранская вера, в которой он воспитан, крепко укоренилась в нём, или же потому, что он вообще глумится над всем святым и презирает всякую религию. Дьявол искушает его к подражанию тому преступному и безбожному королю, которого он во всём берёт себе за образец и ради чьего одобрительного слова он готов был бы пожертвовать благом своего народа и достоинством Российского государства.
Гневом и ненавистью сверкнули глаза императрицы при последних словах, что случалось всегда, когда она говорила о ненавистном ей прусском короле или когда о нём говорилось в её присутствии.
Архиепископ строго покачал головой и произнёс убеждённым тоном:
— Я не могу согласиться с вами, ваше величество, что последнее предположение было бы худшее. Душа, впавшая в неверие, порабощённая духом отрицания всего святого, увлечённая идеями того Вольтера — друга прусского короля, который яркими лучами своего лжеучения старается перед взором толпы затемнить чистое солнце вечной правды, такая душа подобна бесплодной почве, по которой носится изменчивый ветер, крутя и вздымая песок. Но заботливый сеятель, прилежный работник и пастырь Церкви в состоянии вспахать эту почву, как бы ни была она суха. Божественным словом и живительной влагой истинной веры он может размягчить почву и сделать её восприимчивой к ученью правды. Неверие — злой недуг, но всё же поддаётся врачеванию; отрицая веру, неверующий не стремится вести борьбу для её искоренения. Но еретическое лжеучение есть болезнь, от которой можно исцелиться лишь непосредственным чудом Божьим. Человек, одержимый еретическим безверием, — вредный член общества, про которого сказано в Священном Писании, что его нужно вырвать и бросить в огонь, так как лучше потерять одну часть, нежели заразить всё тело и обречь его на вечное осуждение. Тем более опасна эта болезнь и тем больше зло, причиняемое ею, если она поражает дух человека власть имущего, который имеет возможность влить этот разрушительный яд в жилы целого народа. Таково моё мнение, — заключил преосвященный решительным тоном.
Императрица, как бы сражённая словами архиепископа, опустила голову на грудь; однако этот строгий приговор не вызвал на её лице выражения неудовольствия; напротив, она казалась внутренне удовлетворённою. Слегка проводя рукою по глазам, как бы желая стереть слезу, которой не было на её ресницах, она сказала:
— А что, по вашему мнению, кроется в бедной, больной душе великого князя? Меньший, излечимый недуг или большое, неотразимое зло? Насмешливое ли неверие Вольтера или еретическое суеверие Лютера?
— К сожалению, последнее, — ответил архиепископ без колебания. — Хотя мне и не надлежит простирать руку и касаться вопросов мирской, светской жизни, но моя обязанность зорко следить за течением жизни, в особенности если она касается лиц, призванных руководить и править; это я обязан делать, чтобы вовремя предвидеть будущее, насколько то позволит Бог, и своевременно подготовить Церковь к той борьбе, которую ей предстоит вести. Следуя этому своего долгу, я наблюдал за великим князем, которому суждено со временем держать в своей руке светоч и править земными судьбами русского народа. Великий князь слаб, несамостоятелен и несостоятелен; такой дух не может возвыситься до дерзкого отрицания, всегда заставляющего предполагать самостоятельное суждение и известную силу воли. Великий князь слабоволен; он как в серьёзных делах, так и в мелочах ищет поддержки извне и не способен на упорное отрицание веры, которое, в конце концов придя к сознанию своей несостоятельности, может снова вернуться к признанию веры. Несчастная судьба послала этой слабой душе кажущуюся опору в виде еретического учения Лютера, и он с упорством, свойственным всем слабым натурам, неспособным к самостоятельному мышлению и желанию, цепляется за эту опору и презирает, ненавидит всякую другую веру, особливо нашу святую единую православную Церковь. А презирая нашу веру, он презирает и наш народ, и, как только власть перейдёт в его руки, он употребит её на то, чтобы внедрить в государстве чужеземные нравы и чужеземную веру.
— В таком случае, — воскликнула Елизавета Петровна, — это будет тяжкое несчастье для благочестивого и верноподданного народа, который находится под моим скипетром, о судьбах которого я должна заботиться; это не может быть угодно Богу!
— Пути Господни неисповедимы, — возразил архиепископ торжественным тоном. — Как отдельным людям посылаются страдания с целью испытать их преданность и искушения, чтобы закалить их крепость, так посылаются испытания и целым народам, чтобы дать им погибнуть, если они слабы, или же чтобы сделать их орудием предвечной воли, направляющей судьбы мировой истории, если они будут победоносны. Во время таких испытаний святой долг Церкви быть врачующим бальзамом и подкрепительным вином для скорбящих и удручённых. И вы, ваше величество, можете быть уверены, что я в лоне Церкви приготовлю всё, чтобы она щедрою рукою могла дать благословенному и милости Божьей достойному народу русскому утешение и поддержку в годину надвигающихся, как я со страхом предвижу, народных бедствий.
Пальцы императрицы беспокойно зашевелились; казалось, она искала слов, которыми могла бы выразить свою мысль.
— Однако, — сказала она наконец, пристально глядя на преосвященного, — если вы, один из высших иерархов Церкви, изыскиваете средства побороть грядущее бедствие, то разве не более настоятельный долг светской власти, императрицы, покорной дщери и слуги Церкви, позаботиться о том, чтобы предотвратить грозящую беду?
