- С Баалом наладили связь? - спросила Фадита заметно потише.

О лабораториях Баала на Елисейских Полях ходили разные слухи. То со всех сторон не без тайного удовлетворения твердили, что там все разрушено, сожжено, стерто с лица Геи в первые же минуты мятежа. То, откуда ни возьмись, доносилось, что лаборатории живут и процветают. Действительно, ведь машинам в память изначала встраивается прежде всего особенный страх перед Баалом. При любых обстоятельствах, бедолаги близко боятся подойти к Елисейским Полям. Не говоря уже о том, чтобы осмелиться что-либо там разрушать. То кто-то с содроганием убеждал, что лаборатории захвачены Рамтеем, так что теперь-то скоро оттуда попрет невиданная до сих пор сила, и уж перед этой силищей не устоять никакому защитному полю.

- Понятия не имею. - Эрмс покачал головой. - Если я вообще хоть что-нибудь в этом понимаю, отец сам испытывает к лабораториям чуть ли не суеверное почтение. Во всяком случае, чувствую, о Баале он старается не думать. Впрочем, мне не понять отца в этих делах.

- Бывает. Трудно разобрать, что на уме у Зева, - согласилась Фадита. - Я думаю, надо добить бунт, покуда позволяет ситуация. Сколько же можно надеяться на какую-то эфемерную сферу? Вообще, что такое - это защитное поле?

- Да уж, - неопределенно протянул Эрмс. - Невидимое, неощутимое. Огромный мыльный пузырь. Но ведь на самом деле защищает! Нет, я согласен: канителиться ни к чему. Взорвать их всех к Баалу, одним махом, несколько бомб - и все дела. У меня такое впечатление, что нашим эта возня вокруг мятежа просто почему-то нравится. Своего рода, развлечение. - Эрмс ухмыльнулся. - Да, кстати, как поживает твое боевое ранение?

Он многозначительно осмотрел шею Прекраснейшей: - Так как же, ты рассказываешь, это ... туда попало?

Фадита жарко покраснела и шарахнулась в сторону: - По-моему, Круг на всех на нас влияет дурно. То Эра, теперь ты. Злой ты какой-то стал, нельзя тебе участвовать...

- Причем тут Эра, - бросил Эрмс, озабоченно глядя вслед торопливо удалявшейся Прекраснейшей. - Я же хотел пошутить... А что - Эра? Эра молодцом, другой такой мачехи во всей Посейдии...

- Зачем так, - укоризненно сказала Касс. - Ей же неприятно.

- Подумаешь, Прекраснейшая, - процедил Эрмс. - Из неё же теперь желчь фонтаном... - неожиданно он поинтересовался: - Ладно, это-то все ерунда... Лучше ты мне скажи: что Лон о событиях говорит? - Эрмс досадливо поморщился. - Пообщаться времени нет. Опять вылетел?

- Говорит то же, что и вы все, - неохотно ответила Касс. - Что будет вылетать и стрелять до тех пор, пока сам, лично, не убедится в гибели мятежников, всех до одного. Вот, что он говорит.

- А ты небось не согласна?

В выпуклых глазах Эрмса, на самом дне чёрных, обрамлённых коричневым с золотыми вкраплениями зрачков, четко обозначилось любопытство.

- Мне пора, - сказала Касс.

По пути в свою комнату, в одном из коридоров она опять наткнулась на Эру. Хозяйка дома выговаривала что-то почтительно склонившейся перед ней Эньюэ. Проходя мимо, Касс опять услышала уже знакомые речи: "В первую же ночь бунта мятежники сломали, разбили, испортили все..."

Поэт номер один вылетал каждый вечер, предоставляя подруге несколько часов свободы, чтобы думать об Уэшеми.

Войдя в свою комнату, девушка опять, как всегда, стоило ей остаться одной, по само собой установившемуся порядку, набрала номер Рамтея, затем Ноэла, и последним - Уэшеми. Как всегда, ни тот, ни другой, ни третий не отвечали.

Касс положила переключатель и задумалась. Вряд ли кто-нибудь во дворце вообще понимал, что происходит с Прекрасной Девой. Вряд ли она сама это понимала. Только Лон смутно чувствовал. Касс знала: поэт старается уходить вечерами, чтобы не оставаться с ней наедине на всю ночь.

Обычно Лон отвоевывался уже на рассвете.

Когда он входил в комнату, Касс делала вид, что спит. Лон шуршал одеждой, тихонько выходил к бассейну. Возвращался посвежевшим, хорошо пахнувшим. Делал вид, что верит ее сну. Даже передвигался вокруг на цыпочках: притворялся, что не хочет разбудить.

Поэт номер один тихо пристраивался рядом на ложе, отворачивался и начинал вздыхать. Вздыхал он горестно и слышно, вкладывая в каждый выдох смешанную с усталостью обиду. Иногда придыхания затягивались так, что становились уже больше похожими на стоны.

В предрассветной полутьме Касс открывала глаза, лежала молча, прислушивалась. Лон, ко всему прочему, в последнее время, в тумане этого своего состояния перехода от яви ко сну, много разговаривал. Он жаловался на жизнь, стыдил Рамтея за все, что происходило в Посейдонисе, угрожал восставшим кентаврам. В конце концов, поэт засыпал. Иногда просто замолкал, прервав свое бормотание на полузвуке.

Касс тихонько переворачивалась на живот, головой к Лону, и смотрела. Иногда проводила пальцами по его лицу, локонам: у нее даже выработалось своеобразное движение, быстрое, легкое, словно рука стремилась к нему украдкой, независимо от собственного настроения или желания Прекрасной Девы. Это движение уже не будило поэта: спал Лон по-прежнему крепко и беззаботно. Все беды покидали его во сне.

Касс заснуть не могла вовсе. Чаще всего, именно в эти часы она разрешала себе поплакать. Стараясь не всхлипнуть, не разбудить Лона. Кусала губы, переворачивалась на спину, отворачивалась, делала глубокий вдох, а затем неслышный, прерывистый, в несколько ступеней выдох. Слезы беззвучно скатывались за уши, переползали на шею, сначала скапливались где-то под затылком, а потом уплывали, терялись в волосах и подушках.

Касс не вставала, пока не просыпался Лон. А стоило шелохнуться ему, она мгновенно выскальзывала из постели. Оба, не глядя друг на друга, убивали остаток дня. И оба делали вид, что все в порядке, что все идет правильно и нормально.

Вставали, собирались, умывались, шли в зал, где в любое время суток были накрыты столы с едой и напитками.

До вечера слонялись по дворцу Зева, болтали, узнавали и обсуждали новости, старались, по возможности, не оставаться один на один, а самое главное - в редких разговорах не задевать тем, которые могли бы привести к выяснению отношений.

Это продолжалось вечность.

На сей раз, вернувшись из ночной вылазки, Лон не выдержал.

Он улегся рядом, но не отвернулся, а положил руку ей на шею. Собственно, даже не положил, нет, скорее, бросил, решительно, коротким рывком. Приказал себе сделать это. Выполнил определённую последовательность действий не потому, что хотел так поступить, а потому, что счел нужным, принял решение и осуществил план. Рука поэта легла между шеей и грудью подруги неприятным холодком.

Касс не шла навстречу, но и не протестовала. Лон начал целовать ее. Сначала лоб, глаза, губы. Потом шею и грудь. Руки его постепенно теплели.

Касс напряглась. Тело поддавалось наплыву почти без сопротивления . Ее собственный организм предавал её. Плоть взбунтовалось против эго, отказавшись исполнять прихоти сознания. У плоти были свои желания: она громко требовала от разума считаться с этими желаниями тоже. У тела была упругость, и сила, и молодость, которая не могла больше ждать фантазии эго по имени Уэшеми. Вообще не знала, не понимала, чего и почему должна ждать.

Касс устала сопротивляться. Не Лону - сама себе.

И оракул незамедлительно это учуял: он слишком хорошо знал свою ученицу.

Движения поэта стали уверенными, мягкими. Руки окончательно разогрелись и теперь действовали, не суетясь, со знанием дела.

Несмотря ни на что, он был приятен ей. А может, Уэшеми она себе придумала? Может, на самом деле ничего и нет? Обыкновенный, даже несколько примитивный случай: сначала скучала, потом разомлела от красивых песен, размечталась, развоображалась... И наткнулась взглядом на привлекательного халдейского юношу по имени Уэшеми... С тоски, нехотя, неожиданно.

А тогда уж и придумалась любовь. Нематериальная, иллюзорная, безнадежная. Да и чего ожидать от того, чего на самом деле нет, что существует только в воображении...