- Меня интересует все. Кстати, не только о Прекрасных Девах. Меня вообще инересуют люди: их привычки, одежда, история, вкусы... Их взгляды на жизнь. Ну, и, конечно, искусство... Больше остального - песни, поэзия, музыка. Люди, с искусственно измененной генетической программой, которых вы называете машинами, меня интересуют тоже.
- Ты хорошо владеешь языком атлантов.
Менее всего ей сейчас хотелось говорить о машинах.
- Я говорю на семи языках, - объявил Уэшеми, легко меняя тему. - В том числе, - он легко, но заметно подчеркнул это "в том числе", - и на языке атлантов.
- Пытаешься ли ты выразить мысль, что раса атлантов ничем не выше других рас? - осторожно спросила Касс.
- Выше? - протянул юноша. Действительно ли проскользнула только что в его голосе тень насмешки или почудилось? - Только потому, что сильнее?
- Хотя бы... А сильнее, потому что древнее...
- Древнее, сильнее, мудрее!
Вот теперь видно, что из провинции: не подобает сыну Ноэла раздражаться на слова Прекрасной Девы. Нет, вряд ли это раздражение. Или четвертый сын Ноэла во-время вспомнил учебники хороших манер? Во всяком случае, он опять заговорил спокойно: - Кто знает, что на самом деле выше: может, и не сила совсем? А, может, и не мудрость?
- А что? - жадно спросила Касс. - Что может быть выше мудрости?
- А хотя бы сострадание, например, - немедленно отозвался Уэшеми. - Жалость... Понимание...
- Разве это не одно и то же? - Касс медленно прибавила: - Разве сострадание, жалость, понимание - не проявления той же мудрости?
- А может, - любовь? - Уэшеми похоже не слышал ее последней реплики. Он продолжал размышлять вслух. - Или преданность. Доброта, наконец.
- И любовь, и преданность, и доброта - разве не результаты все той же мудрости? - сказала Касс, приказывая себе не поддаваться на слово "любовь".
- Да, конечно. - Уэшеми вздохнул. - Почему же атланты жестоки?
- Неужели совсем ничего хорошего ты не видишь в нас?
- Ну почему же? Вижу в атлантах и хорошие качества. Например, вы доверчивы и прямодушны. Вы не признаете подлостей. Вы говорите вслух, что думаете. Это отнюдь не плохо.
Он сделал вид, что не заметил смущения собеседницы.
- Мне нравится, что Настоящие не удостаивают притворяться. Все откровенно, будто намеренно предупреждают: "Вот я такой, хотите - принимайте". Это хорошо, всегда четко распознаешь. Ведь во всем остальном мире, а я привык бродяжничать и наблюдать... На мой взгляд, одно из самых неприятных в мире зол - притворство и хитрость.
"С испорченной машины хоть сигнал", - подумала Касс.
- Но я вообще, в принципе люблю Гею. - Уэшеми улыбнулся. Лицо его сразу стало милым и трогательным. - И все, что живет на ней: ведь доброта - свойство всего живого.
- Как же, - съязвила Касс, не заметив, что опять съезжает на машин: - Например, кротость - отличительная черта горгон. Или, еще пример, сатирам свойственно милосердие. Вампирам присуще понимание. А уж сколько сострадания в Медузе! Ничего, что эти машины опасны! Зато они такие добрые.
- Какие же они машины! - запальчиво возразил юноша. - К тому же, что, собственно, мы знаем об этих созданиях? Взять хоть Медузу...
Уэшеми явно хотел поспорить: в нем бродили молодость и протест против всего на свете. - Что горгонам придается вид, Настоящему не особо приятный?
- Ну да, только вид, - свои слова Касс отчеканила, подчеркивая их нарочитость. А почему бы и не поспорить, раз ему интересен спор. - А в душе они совершенно другие: стоит только кому-нибудь при взгляде на них случайно окаменеть, как горгоны тут же обливаются слезами от жалости и сострадания.
- Кто знает, - не замечая иронии, прошептал Уэшеми. - что чувствует тот, кого сотворили с целью устрашать других, сотворили, между прочим, не спрашивая, желал ли он устрашать, или наоборот, совсем даже и не устрашать, а может, к примеру, возиться с детьми.
Касс не нашла, что возразить, и Уэшеми еще раз улыбнулся своей необыкновенной, заново осветившей все лицо улыбкой.
Вот этот изящный изгиб верхней губы по законам физиогномики непременно должен был означать некую черту характера... Каждая черточка на лице отражает черту характера... Еще когда он улыбнулся в самый первый раз, она с неожиданной радостью нового предчувствия подумала, как всё же он хорош собой, этот молодой халдей. Его черты, скорее, не типичны для атланта. Он, конечно, скорее похож на халдея, видимо, пошел не в Ноэла, а в мать. Особенно, этот длинный с горбинкой нос, огромные, чуть раскосые зеленые глаза. И что-то трепещет у нее внутри, стоит только вглядеться в эти глаза...
- О чем ты задумалась? - спросил Уэшеми.
- О тебе, - честно призналась Касс. - Никогда раньше не встречала таких, как ты... Я тебе нравлюсь?
- Да, очень, - быстро сказал Уэшеми.
Касс с удовольствием отметила, что он покраснел.
- Ты милая.
Своим апломбом он, по всей вероятности, старался скрыть смущение. - И, должно быть, очень умна.
- А сколько во мне жалости... - протянула Касс с небрежной гримаской. - И сострадания... И преданности...
- Только любви немножко не хватает. Пролетела на высоте своего аэробиля, да? - выпалил Уэшеми, покраснев еще больше.
У Касс все похолодело внутри. "Подслушал. Мысли подслушал".
Он уже сам по ее виду понял, что ляпнул, и тогда одним движением бровей смахнул с себя смущение и твердо, словно подведя черту под их разговором,сказал: - Я передам отцу, что ты хочешь говорить с ним.
Глава 6
Выше дворца Зева и Эры на Верхнем Олимпе располагалась только небольшая лужайка. Такая милая, чистенькая зеленая площадка, отгороженная от внешнего мира гранитной стеной. В центре ее сильным фонтаном прямо вверх из-под земли бил родник. От родника по четырем склонам падали вниз четыре голубых потока, разделившие гору на четыре же части. С высоты полета аэробиля создавалось впечатление светлого переливавшегося креста. Стекая, ручьи постепенно обогащались притоками, усиливались, и внизу, на равнине, превращались, в конце концов, в две огромные мощные реки: Тир и Эрат.
- А знаешь, сколько говорят об этом пересечении рек крестом? - заметил Лон. - О том, что обе реки где-то в воображаемой точке пересечения ни с того ни с сего одновременно меняют направление на противоположное...
- Почему в воображаемой? - переспросила Касс.
- Не всякий может себе позволить подняться над Олимпом. Считанные ведь единицы... А много раз ты видела это по визу? Но объяснить непонятное хочется, вот они, то есть, большинство, и воображают эту, недосягаемую, мало чьему глазу доступную точку. А в колониях вообще сочиняют песни, легенды... Дают похожие имена...
Лон описывал небольшой круг, спуская аэробиль пониже, чуть ли не на трехгранную, мерцавшую в собственной тени, громаду, возвышавшуюся над родником.
- Не говоря уже об Эдеме. - оракул кивнул на пирамиду и торжественно прокричал, с каждым словом усиливая звук: - Эдем непроницаемый! Эдем таинственный! Эдем могущественный!
- Кто владеем Эдемом, тот владеет миром, - вспомнила Касс. - Из чьей это речи? Зева? Или кого-то исторического?
- По-моему, обычный фольклор... - Лон покрутил головой, как бы собираясь с мыслями. - А впрочем, не помню. У меня, и даже не стыдно в этом признаться: когда я нахожусь тут слишком близко, - буквально отшибает память.
- Да уж... Пожалуй... - задумчиво согласилась Касс.
- Сколько раз пролетал мимо, и все равно: стоит оказаться поблизости, всегда почему-то нервничаю.
- Есть в пирамидах вообще что-то такое, от чего все замирает внутри... А в этой-то...
- Знаешь, почему наши предки стали строить пирамиды, оканчивавшиеся крестом на верхушке?
Они пошли было на снижение, но Лон, вдруг решив сделать еще круг, опять вырулил вверх и вернулся к вершине Эдема.
