Голоса избранцев, между тем, перекликались в эфире: Касс время от времени слышала и отца, и Лона, и Артему, и Фину, и Арса, и Эрмса, и многих других, кого знала, с кем беседовала, танцевала, развлекалась, с кем проводила время на вечерах и приемах.

Зев давно отключился, а девушка в странном оцепенении все еще сидела у фонтана. Она понимала, что находиться в бездействии стыдно, недостойно. Разумеется, надо, необходимо что-то делать.

Касс вздохнула: не знала она и не могла себе представить никакого действия.

Это походило на болезнь. Странную, непонятную, связанную все с той же русалкой Легой. Где она теперь, Лега? Все еще душит и топит Настоящих? Когда-то близкое существо, русалка, у которой отобрали свет из памяти и счастье из сердца, оставив взамен лишь мрак и ненависть.

Случались, конечно, и свои малоприятные моменты в их дружбе. По-видимому, во всяких отношениях возможны срывы. Когда ведешь себя не так, как нормально себя ведешь. Когда говоришь не то, над чем долго думал, а первое, что приходит в голову, что-нибудь такое, что хочется потом забыть. Когда лицо принимает выражение, совсем тебе не свойственное, а присущее кому-то другому, чужому, скорее всего, не приятному тебе человеку. Когда в крике изламывается собственный голос, когда теряешь контроль. Короче, когда перестаешь быть собой.

Касс уже знала, к чему ведут эти мысли. И хорошо знала, что отогнать их не сможет: не удавалось ей избавиться от рокового воспоминания, когда оно порабощало мозг. Не получалось, при всем желании не удавалось забыть, вытравить, стереть из собственной памяти тот эпизод.

Однажды Лега, ни с того ни с сего, шепотом, ежесекундно оглядываясь по сторонам, поведала подруге о страданиях, уготованных для непокорных в лабораториях Баала.

Выслушав первую же фразу, Касс побледнела, затряслась и попросила Легу замолчать, но в русалку словно сам Баал вселился. Вращая выкаченными, неестественно светлыми глазами, рассказчица с присущей ей красочностью, вдохновенно живописала ужасные подробности. Если же что-то и опустила русалка, то воображение девочки, включившееся с первых же слов Леги, мгновенно дорисовало детали. Касс, заткнув уши, пыталась отмахнуться от кошмаров, больно копошившихся теперь в ее собственной голове. Плача, она умоляла Легу прекратить, но та, словно назло, продолжала гнуть свое.

В довершение ко всему сказанному, русалка намекнула еще, что если уж кто попадет в лаборатории, то там без разницы, раб ты или свободный атлант, машина или Настоящий, ко всем приемы одни и те же.

Касс забилась в истерике. Она не могла больше плакать, лишь громко икала и сильно всхлипывала. В конце концов, девочка почувствовала, что больше не в состоянии держаться на воде. Ей стало совсем холодно. Все казалось безразличным, ненужным, неправильным, - если Лега сказала правду, если в Атлантиде, в замечательной, прекрасной, любимой Посейдии творилось подобное, жить больше не имело смысла, - Касс пошла ко дну.

Это заставило русалку, наконец, опомниться. Она вытащила девочку на прибрежный песок и откачала. А потом долго молчала: по-видимому, выдала весь запас красноречия и говорить стало не о чем.

В изумрудных глазах Леги читалось какое-то странное недоумение, немножко осуждение, как будто это она, Касс, виновата в том, что в лабораториях Баала сатиры мучают живые существа.

Девочку стошнило, после этого пришло сознание болезни и уже не покидало Прекрасную Деву никогда. Слабость, озноб, рвота, головокружение, - все это закончилось в тот же день, но болезнь осталась на всю жизнь, и нне спасли никакие лекари, ни башенки, ни врачи. Заключалась же немочь в том, что с тех самых пор вид чужой крови, ощущение чужого страдания, иногда даже слезы другого человека вызывали в Касс тошноту, слабость, а затем - пронзительную физическую боль в солнечном сплетении, постепенно переходившую в острые рези внизу живота.

Даже не увидеть, а только прочитать, услышать о чьих-то муках для нее с тех самых пор становилось достаточно, чтобы по-настоящему заболеть. Стоило ей услышать слово "Пытка", как воображение живо начинало работать, вспоминая все, что нарисовало еще тогда, во внезапном полудетском бреду. С трудом отмахиваясь от кошмаров, Касс в этих случаях содрогалась от болей, насквозь прорезывавшихся через все ее существо. Даже башенкам-лекарям требовалось несколько сеансов, чтобы временно сбалансировать после этого ауру.

Впрочем, она и от дурного запаха могла заболеть легко: ей совсем не обязательно было видеть кровь. Странно, что кошмарные видения пока остались без привычного результата... А, впрочем, кто знает, возможно, прорывы в её тонкой оболочке ещё скажутся...В какой-нибудь усиленной форме... Об этом ещё предстояло подумать. Как бы там ни было, но воспоминание, услужливо подсказанное памятью, теперь означало: и речи не могло идти о том, чтобы ей, Прекрасной Деве Касс, участвовать в кровавом действе. Неважно, стрелять или даже лечить... По выражению Лона, "подключаться".

Касс не только не знала, что делать: она чувствовала себя не в силах даже четко осознать происходившее. Ненависти, или хотя бы неприязни к Рамтею она, сколько ни искала, все же не находила в своей душе. В конце концов, нельзя же требовать от него ответственности за сумасшествия каких-то диких кентавров.

Тотчас же, в сознании всплыло и возражение: человек должен отвечать за свои поступки. Поднимая мятеж, Рамтей обязан был предвидеть и кровь, и насилия, и разгромы. Но, с другой стороны, разве можно все предвидеть?

- Вот ты где! - раздался знакомый голос.

Касс вздрогнула от неожиданности. Возникшая из ниоткуда Фадита затараторила с высокой скоростью, на высоких тонах и с напором сплошных восклицательных знаков: - Что творится - кошмар! В городе - кошмар! Эрида - кошмар! Орф уперся, просто кошмар! И ни в какую!

- Что - ни в какую? - не поняла Касс.

Фадита никого, кроме себя, не слышала. Она стала изображать в лицах, как пыталась уговорить Орфа лететь вместе с ней к Зеву, как "подлец, когда только успел так напиться! И где!!!" на все ее доводы упрямо твердил одни и те же три слова: "А ну их..."

В конце концов, когда она стала давить слишком сильно, он изменил эти три слова на "А ну тебя..." Еще немного подумал, затем долго, сложно и замысловато объяснял, куда именно.

- И можешь ты это себе представить? Объявляет, что должен участвовать в событиях, поднимается и уходит, оставляет меня одну, исчезает, растворяется в этой темноте, негодяй! Представляешь!

После короткой паузы, которую Фадита выдержала, вероятно, ища поддержки, она стала рассказывать дальше. Как не стерпела и, плюнув на Орфа, полетела искать Эриду. У сестры выяснилось, что неприятности Прекраснейшей на возлюбленном не закончились.

Эрида развлекалась у себя дома с двумя кентаврами и поэтому не отвечала на вызовы.

- Кентавры? И только? - не выдержав, перебила Касс. В висках у нее сильно застучало: выходит, Уэшеми с Эридой не было.

- Два кентавра, ты считаешь, мало? - об Уэшеми Фадита, видно, позабыла, потому и не поняла последнего возгласа подруги. Упершийся в лицо Касс взгляд Прекраснейшей выражал уважение и веселый вопрос.

- Мало тебе?

Прошло какое-то время прежде, чем Фадита прекратила гипнотизировать Касс своими фиалковыми глазами. - Так о чем же я? Ну да...

Тут бедняжка взахлеб поведала финал истории об очевидном бешенстве сестры, иначе решила ли бы та остаться с кентаврами, а когда Фадита, пыталась усовестить безумную, в том смысле, что стыдно же, Эрида послала ее туда же, куда и Орф. Отвергнутая всеми близкими, одна-одинешенька, бедняжка прилетела сюда. - И теперь, после всех этих подлых предательств, - с патетикой воскликнула Фадита: - Зев мне сестра, семья и возлюбленный.

- Не вздумай только сообщить эти умозаключения Эре, - посоветовала Касс.

Взгляд Прекраснейшей сделался вдруг странно-пустым. Она передохнула и потребовала ответа: - Почему ты не дерешься?