Вот этими судами и занялись лучники князя Унузекоме. Горящие стрелы поджигали палубы и такелаж, но дисциплинированные, не поддавшиеся панике моряки Маскарада вооружились песком, тесаками, горшками со скисшей мочой и не давали огню распространиться.

Стоявший в гавани шум — возгласы победителей, стоны умирающих, звон склянок, бой барабанов и вопли офицеров Маскарада (они отдавали приказы своим экипажам) — доносился до княжеской усадьбы чудовищной атональной музыкой.

Первым взорвался «Маннерслет». Эта мысль преследовала, как наваждение, и Бару растравляла ее, точно ссадину. Ведь она путешествовала с его командой, зная, что скоро все они погибнут. Она лгала им, дескать, ничего необычного и не предвидится. И вправду, ничего необычного. Стандартное банальное предательство. Она притворялась, что все идет как должно. И она будет вынуждена делать то же самое снова и снова. Бару детально спланировала все, от Ордвинна до Фалькреста. Все было на своих местах, каждая деталь учтена. Но почему же первым взорвался «Маннерслет»? Почему не вторым, не третьим? Это явно неспроста…

Но нет, конечно, нет. Чистая случайность.

Бару постаралась выкинуть назойливые мысли из головы. Случайность. Совпадение. Они еще не раз скажут свое слово. Не стоит забывать о них.

— Они будут прорываться, — произнес Унузекоме.

Но бежать некуда! Выход из гавани блокировали дромоны и тартаны[24] Унузекоме, укрывшиеся в бухточках и узких проливах неподалеку.

«Кордсбрет», один из четырех уцелевших кораблей, дал течь и вскоре затонул. В освещенную звездами гавань выплыли, распевая молитвы икари Химу, лучшие ныряльщицы Унузекоме. Это были женщины средних лет в набедренных повязках. Они постоянно жевали свежие листья камешцицы, чтобы расширить зрачки. Ручные мины, заведенные ими под днища, уничтожили еще два судна.

Последний из золотых галеонов в отчаянной попытке прорвать блокаду сам напоролся на мину, дал крен на нос и затонул.

Когда над гаванью, вспухшей от трупов и обломков дерева, взошло солнце, начались спасательные работы. Здесь план сводился к одному–единственному жесткому пункту: морские пехотинцы гибнут под водой, а драгоценные металлы — нет.

Восемь кораблей, как и было задумано, оказались разломлены пополам. Однако их груз — ярко–алые сундуки, приспособленные для дальних перевозок по суше даже пешими носильщиками, — рассыпался по дну бухты. Ныряльщицы (исключительно женщины — на побережье Ордвинна помнили вековые традиции ту майя, которые считали водолазное дело женским ремеслом) вышли в бухту с камнями и тросами. Некоторые исчезали внутри затонувших кораблей не на одну минуту.

Отыскивая сундук за сундуком, они привязывали к ним тросики с поплавками и выныривали, чтобы глотнуть воздуха. Часть удалось поднять вручную, с помощью шлюпочных команд. За остальными ныряльщицы отправились с привязанными к камням воздушными пузырями — те крепили к сундукам и освобождали от балласта.

Как же Бару хотелось попасть в гавань! Она бы могла пересчитывать добычу или считать погибших, чтобы заглушить гнетущую тоску вычислениями. Но сейчас она должна была притворяться пленницей Унузекоме и поддерживать маскировку — на случай, если ее полномочия еще пригодятся.

Из бухты выловили сапоги человека–меноры.

— А ныряльщицы, — спросила Бару у князя, — откуда они взялись? Их ведь сотни!

— Верующие, — объяснил князь, поправляя повязку на шее. — Они живут в каждой прибрежной деревушке, и среди них много иликари — с дисциплиной тела приходит дисциплина души. Мои ныряльщицы — самые лучшие в Ордвинне. Княжество Унузекоме исстари держится на них.

Бару проводила взглядом очередную стайку ныряльщиц, спрыгнувших с борта рыбацкого шлюпа с канатами и воздушными пузырями.

— Лист каменщицы — в помощь зрению. Зажимы и хлопчатка для ноздрей и ушей — против перемен давления. Но время, глубина, холод…

— Икари даруют им силу! — Унузекоме помотал головой и улыбнулся. — Хотите — верьте, хотите — нет. Я предпочитаю верить.

— Икари Химу, — предположила Бару, вспомнив совет в храме, масло и рассеянный свет. — Дарующая силу.

— И Видд, награждающая их терпением для задержки дыхания. И Девена, помогающая сбалансировать давление и не потерять путь наверх. В делах практических лучше прибегать ко всем троим… — Князь зевнул и тотчас поморщился, недовольный собой. — Прошу прощения… бессонная ночь, сами понимаете.

На лестнице донеслись шаги слуг, которые явились подавать поздний завтрак.

— Надеюсь, в делах восстания вы не полагаетесь на помощь богов, — произнесла Бару.

— Икари — не боги. Ордвинн слишком страдал от войн и бесконечных перемен, чтобы желать себе богов. Мы исповедуем торжество человеческой добродетели, — проговорил князь ровным тоном, и его глаза блеснули. — Они очень древние. Икари были бельгийками. Они жили здесь задолго до того, как мои предки и предки стахечи начали войны за эту землю. И живут до сих пор.

— Маскарад позаботится о том, чтобы положить конец всему. И он не забудет уничтожить иликари.

— Но женщина, которой поручены эти задачи, находится среди нас. — Улыбка князя угасла, словно мысль о Зате Яве напомнила ему о начале других заговоров, о сложных механизмах и хитросплетениях. Но в голосе его звучала спокойная надежда: — Видите? Они находят возможности уцелеть.

Ближе всех к Пактимонту были князь Хейнгиль, неизменный товарищ и спутник Каттлсона, и весельчак и пьяница Радашич.

Князь Радашич послал князю Хейнгилю письмо, дабы объяснить свой выбор. Люди Зате Явы перехватили его в пути и сняли копию. Позже Бару прочла копию и мало что поняла в происшедшем, но и этого с лихвой хватило, чтобы едва не разорвать бумагу в клочья от досады.

«Князю Хейнгилю, Охотнику на Оленей».

Далее следовал пробел, как будто Радашич хотел добавить к написанному и другие величания или что–то еще — например, личное имя Хейнгиля.

«Пишу прямо и откровенно, как ты всегда предпочитал. Когда ты получишь это письмо, я преступлю клятву верности, подниму восстание и выступлю маршем на Пактимонт. Знаю, ты не станешь читать слов клятвопреступника, и потому прошу тебя отдать мое послание твоей дочери, чье совершенство, не оспариваемое ни тобой, ни мной, не может быть запятнано или умалено пониманием поступков изменников. Она умна и найдет способ передать тебе все остальное. Надеюсь, когда-нибудь она будет править Ордвинном, чего ты, как мне известно, желаешь более всего на свете.

Ты — брат мне. Я часто говорил это пьяным, а теперь повторю то же самое в трезвом уме, запечатлев и письменно. Моя семья не смогла вырастить меня, и я обрел родных в твоей семье. Даже возмужав, мы не расставались, как родные братья. Во времена Дурацкого Бунта только твой совет уберег меня от ямы, предназначенной для казни водой. Помню, как спорил с тобой и уговаривал присоединиться к восставшим. Не забыл и твой неизменный ответ: «Мы дали клятву».

Все прочие Радашичи предпочли мятеж и были уничтожены. Остался лишь я. Благодаря тебе. Моя жизнь — твоя заслуга. Мои ошибки — полностью на моей совести.

Я — князь, славящийся обилием плодородных земель, веселыми пиршествами и непомерными долгами. Но я хочу оставить своим сыновьям имя, означающее нечто большее, чем хлеб и озорство. У тебя, мой названый брат, есть то, чего я хочу, — имя, при звуке которого люди вспоминают о твердости убеждений. Я тоже мечтал заслужить подобную участь и потому в последние годы обратился к философским книгам.

В них императоры и ученые дамы называют Истину путеводной звездой, не подвластной ни одному владыке. Названый брат мой, я убежден: если ты дал клятву верности владыке в фарфоровой маске и он скажет, что солнце черное, ты будешь слеп даже в яркий летний полдень. Ты заслуживаешь лучшего правителя. А солнце — золотое и доброе. Вот — высшая истина, которой мы должны хранить верность в первую очередь, и эту верность я должен отныне блюсти, если хочу хоть чего–то стоить в глазах окружающих. Они скажут, что предательство у Радашичей в крови и его нужно искоренить, как псари вытравляют ненужные для собачьей породы пятна. Но это ложь. Истина не нуждается в масках.