Отношения Петра к Екатерине оставались прежние: нежная заботливость, ласка, любовь со стороны Петра и шутливое выражение любви со стороны Екатерины — вот общий тон переписки их с 1717 по 1723 год.

Государь с самого начала этого времени, ещё в январе 1717 года, жаловался на свою недужность, на обыкновенное бессилие да чечюй. Пётр чувствовал, что стареет, что нравиться женщине почти наполовину его моложе — дело трудное, и вот ввиду этого обстоятельства, едва ли для него приятного, он чаще и чаще стал трунить и над своей фигурой, и над своими годами:

«Благодарствую за присылку: портреты, а не хари; только жаль, что стара; присланной — кто говорил — племянник, а то б можно за сие слово наказанье учинить; также [благодарю] и за лекарство...» «Сие письмо посылаю [27 июня 1719 г.], чтоб поспело позавтрее к вам к именинам вашего старика». Или: «Сожалею, что розна празднуем (годовщину полтавской битвы), также и позавтрешний день святых апостол, — сатирика твоего именины и шишечки» [Петра Петровича] и т. д.

Грусть по-прежнему неминуемо сопровождала у него разлуку с женой: «...а что ты пишешь ко мне, чтоб я скорее приехал, что вам зело скучно, тому я верю; только шлюсь на доносителя, каково и мне без вас [в Спа, 1717 г.]... когда отопью воды, того же дня поеду... дай Бог в радости видеть вас, что от сердца желаю...».

Та же тоска разлуки томит государя пять лет спустя: «дай Боже вас видеть в радости, а без вас скучно очень».

«Я бы желал, чтобы и вы... были, — приглашает Пётр Екатерину в Петергоф, — ежели вам нетрудно, — государь уже не приказывает, как прежде, а просит, — и лучше бы позавтрее туда прямо проехали, понеже лучше дорога, нежели от Питергофа, которая зело трудна; а пустить воду (из фонтанов) без вас не хочется...»

«Хотя, слава Богу, всё хорошо здесь, — близ Ревеля, июль 1723 г., — только без вас скучно, и для того на берегу не живу» и проч.

С обычным лаконизмом в письмах извещает Пётр «сердешнинького друга» о впечатлениях, выносимых им во время беспрерывных переездов своих с места на место, в особенности в бытность свою заграницей. Так, он делится замечаниями насчёт виденных садов, крепостей и гаваней; великой бедности «людей подлых» (во Франции); сообщает известия о битве австрийцев с испанцами, о победе своего адмирала над шведским флотом: высказывает желания по поводу воспоминания о той или другой победе, того или другого события, словом, важное и неважное, дело и думы, всё сообщается супруге. Как хозяйке своей, он делает поручения прислать то ту, то другую вещь, — портрет свой, чертёж корабля, фрукты, разные запасы; в особенности часто просит «крепиша», т. е. водки, «армитажа» (вина); поручает озаботиться о починке корабля или сделать постели на новое морское судно (пред скорым свиданьем, июль 1717 г.), с английскими матрасами, «и чтоб не богаты были постели, да чистеньки»; напоминает об устройстве пирушки ради семейного праздника или годовщины виктории.

Недужный «старик» Пётр продолжал осыпать свою Катеринушку подарками, не столько ценными, сколько выражавшими его любовь к ней и внимание. То он шлёт попугаев, канареек, мартышку, разные деревья; то посылает из Брюсселя кружева с просьбой прислать образец, какие имена или гербцы в оных делать; а та, как женщина, исполненная большого такта, просит его в ответ заказать на кружевах их общий вензель. Вслед за кружевами послан из Кале другой подарок — «карло-француженин»: «извольте его в призрении иметь, чтоб нужды не имел». Из ревельского дворцового сада отправлены Петром цветы да мята, что сама садила Катеринушка. «Слава Богу, — замечает при этом нежный старик (1719 г.), — всё весело здесь; только когда на загородный двор приедешь, а тебя нет, то очень скучно...»

«И у нас [в С.-Петербург] гулянья есть довольно, — поэтизирует в ответ Катеринушка устами своего секретаря; огород (т. е. сад) раскинулся изрядно и лучше прошлогоднего; дорога, что от палат, клёном и дубом едва не вся закрылась, и, когда ни выйду, часто сожалею, что не вместе с вами гуляю. Благодарствую, друг мой, за презент (за цветы и мяту). Мне это не дорого, что сама садила: то мне приятно, что из твоих ручек... Посылаю к вашей милости здешнего огорода фруктов... дай Боже во здоровье кушать!»

Не менее нежными голубками являлись державные супруги при свидании. Вот зайдите, например, в палату к государыне. Доктор Арескин показывает ей опыты: он вытягивает из-под хрустального колокола воздух; под колоколом трепещется ласточка. «Полно, не отнимай жизни у твари безвредной! — говорит государь. — Она не разбойник». «Я думаю, дети по ней в гнезде плачут», — добавляет «Катеринушка», берёт ласточку и выпускает её в окно... «Не изъявляет ли сие мягкосердия монаршего даже до животной птички! — восклицает один из панегиристов. — Кольми ж паче имел Пётр сожаление о человеках!..»

А между тем под воркованье голубков и одновременно с подвигами мягкосердия державных супругов идёт дело царевича Алексея, а затем производятся московские и суздальские нещадные и кровавые розыски...

Воркованье со стороны «сердешного друга» сопровождалось гостинцами и пересыпалось обычными шутками; между гостинцами были апельсины, цитроны (ими, как мы видели, любила угощать Петра и первый друг его сердца, Анна Ивановна Монс), «крепиш с племянником» (водка), причём предписывалось пить помалости, ради недужности любезного батюшки.

«И то правда, — отвечал Пётр, — всего более пяти в день не пью, а крепиша по одной или по две, только не всегда: иное для того, что сие вино крепко, а иное для того, что его редко. Оканчиваю, что зело скучно, что... не видимся. (Спа, 1717 г.). Дай Боже скорее! При окончании сего (письма) пьём по одной про ваше здоровье...»

«И мы, — отвечает Екатерина, — «Ивашку Хмельницкого не оставим», т. е. выпьем про ваше здравие. Хозяюшка посылала не всегда одно вино да водку: она посылала клубнику и разные запасы, как то — сельди; дарила рубашки, галстуки, шлафроки, камзол; обещала — ежели б был при ней хозяин, «то б нового шишеньку зделала бы».

«Дай Боже, — восклицал в ответ тот, — чтоб пророчество твоё сбылось!»

«Однако ж я чаю, — пишет Екатерина (апрель 1717 г., из Амстердама), — что вашей милости не так скучно, как нам; ибо вы всегда можете Фомин понедельник там [во Франции] сыскать, а нам здесь трудно сыскивать, понеже изволите сами знать, какие здесь люди упрямые...» Достойно внимания, что подобного рода шутки со стороны Екатерины, как то заявления мнимой ревности и т. п., особенно часто стали повторяться с 1717 года.

«Хотя и есть, чаю, у вас новые портомои, — пишет она в мае сего года, — однако ж и старая не забывает...»

«Друг мой, ты, чаю, описалась [о портомое], понеже у Шафирова то есть, а не у меня: сама знаешь, что я не таковской, да и стар...», а «Понеже во время пития вод, — отшучивался между прочим государь, — домашней забавы доктора употреблять запрещают, того ради я матресу свою отпустил к вам...».

«...А я больше мню, что вы оную (матресишку) изволили отпустить за её болезнью, в которой она и ныне пребывает, и для леченья изволила поехать в Гагу; и не желала б я, от чего Боже сохрани, чтоб и галан (любовник) тай матресишки таков здоров приехал, какова она приехала».

«Дай Бог мне, дождавшись, — ласкается Екатерина (в 1719 году), — верно дорогим называть стариком, а ныне не признаваю, и напрасно затеяно, что старик: ибо могу поставить свидетелей — старых посестрей: а надеюсь, что и вновь к такому дорогому старику с охотою сыщутся» и проч. в том же роде.

В каком отношении интересна дошедшая до нас переписка Петра с Екатериной относительно истории злополучного царевича Алексея Петровича? Есть ли в ней какие-нибудь указания на те злые наговоры мачехи, в которых винил её сам страдалец-царевич?

В известных до сих пор цидулках Екатерины не видно подобных козней против пасынка, но зато о нём почти и не упоминает царица; а уж и это знак недобрый, являющий если не ненависть её, то полное нерасположение к царевичу; зато своего «шишечку» Петра Петровича она постоянно называет «с.-петербургским хозяином», забывая, что в той же столице есть первенец — сын Петра, за которым и должно бы было быть это названье. Итак, если не содержание, то тон, характер переписки Петра с женой немаловажен между прочим и для истории Алексея: в общем тоне писем слышна необыкновенная любовь государя к жене, более и более обхватывающая его мощную душу, любовь, которая вела его на все жертвы ради любимой женщины.