Двадцать четвёртого июня царевича, приговорённого к смерти, возвратили в Петропавловскую крепость, а приговор представили царю на утверждение. На третий день, двадцать шестого июня 1718 г., около семи часов вечера, раздался колокольный звон в крепости. В городе распространился слух, что царевич Алексей умер от апоплексического удара. Сначала в этом сомневались, а потом поползли сотни зловещих слухов. О трагическом конце Алексея говорили разное.

Сам царь в циркуле к своим заграничным представителям от двадцать седьмого июня рисовал это событие следующими словами:

«В то время, как мы колебались между отцовским милосердием и обязанностью охранять будущность нашего государства, Всемогущий Бог в своей справедливости помог нам в этом грустном испытании. Он вчера положил конец жизни нашего сына Алексея. После чтения приговора, во время исчисления его преступлений, этот виновный сын был поражён апоплексическим ударом. Когда он пришёл в себя, то приобщился св. тайн и велел позвать нас к себе; мы пришли к нему со всеми министрами и сенаторами, и он перед нами со слезами раскаяния откровенно признался во всех своих преступлениях и просил прощения. Мы его простили отечески и после того он скончался по-христиански того же двадцать шестого июня около шести часов вечера».

Тело царевича перенесли из крепости в дом губернатора, а двадцать восьмого июня его выставили в церкви св. Троицы, где народу дозволено было проститься с ним.

Несмотря на это событие, деятельность Петра не остановилась ни на одну минуту. Двадцать девятого был праздник у царя: он спускал у адмиралтейства новый корабль «Лесной», построенный по плану его величества; на этом празднике присутствовал царь со всеми министрами, и они много веселились.

Вечером тело царевича отнесли с подобающими почестями в крепость и похоронили.

На другой день праздновали годовщину полтавской победы. Пётр дал большой обед, и царь с гостями беспечно предались шумному веселью.

Плейер, австрийский посланник в Петербурге, донёс об этом событии графу Шэнборну седьмого июля следующими словами:

«Господин граф,

Кронпринц умер двадцать шестого июня, в восемь часов вечера, но не естественной смертью, как распространяют слух. При дворе, в народе и между иностранцами тайно рассказывают, что ему отрубили голову мечом или секирой. Этот слух подтверждается многими обстоятельствами. До этого дня ничего не слышали о болезни царевича и ещё накануне подвергли его пытке. В день смерти у царевича были высшее духовенство и Ментиков, а в крепость никого не впускали и ворота заперли до вечера. Голландский столяр, работавший в одной из новых башен крепости, провёл там ночь незамеченным; с высоты башни он к вечеру видел в комнате пыток движение нескольких особ; он рассказал это своей тёще, повивальной бабке жены голландского министра. Останки царевича, рассказал столяр, были положены в простой гроб из плохих досок, голова была полуоткрыта, шея обмотана полотенцем, как у человека, которому бреют бороду. Царь на другой и следующий день был очень весел. Семейство Меншикова не скрывало своей радости в тот же вечер; императрица обнаруживала вид большого горя».

Голландский министр сообщил своему двору, что умертвили царевича, вскрыв ему вены.

По запискам англичанина Генриха Брюса, которые были напечатаны в Лондоне в 1782 г., можно заключить, что царевича принудили принять яд, от которого он умер.

В народе рассказывали также, будто на допросе Пётр, раздражённый каким-то ответом царевича, убил его сильным ударом палки.

Но достоверных сведений, подтверждающих ту или иную версию смерти Алексея Петровича, историческая наука до сих пор не смогла обнаружить.

После смерти Добрынского Шарлота и Эмилия всё ещё должны были оставаться некоторое время в Ст. Доминго до полного выздоровления Конрада. Когда старик совсем поправился, петербургские беглецы опять сели на корабль и уехали в Америку. Они снова встретились с графом Альбрехтом Моргеншейном. Вот как это произошло.

В двух днях пути от Шарлотенгайна находилась большая испанская колония Роландо, с которой Альбрехт желал войти в дружеские отношения. Однажды он решил нанести туда визит и отправился с двумя поселенцами и несколькими неграми по воде.

На третий день они достигли цели. Их приняли радушно. Всякий хотел, чтобы гости остановились у него. Наконец решили разделить гостей между собой.

Альбрехт попал в дом почтенного старика, стоявший в тени высоких пальм. Под одной пальмой гостю предложили плоды и вино. Семейство старика сидело вокруг гостя. Беседа шла о плантациях, о стадах домашнего скота.

Старик, между прочим, заметил, что в этой местности вследствие сильной населённости цена на землю и рабов повысилась.

   — Таким образом, — сказал Альбрехт, — новым поселенцам уже трудно будет поселиться здесь.

Тут выступила молоденькая внучка старика и с восхитительной улыбкой обратилась к Альбрехту:

   — Оставайся у нас, любезный чужеземец! Для тебя ещё найдётся дешёвое место; при этом её прелестный взор покоился на Альбрехте, которого очаровали её нежный голос, блестящие глаза, безыскусственное обращение и красивые черты лица.

   — Ты могла бы приковать меня к этой земле, милая девица, — отвечал Альбрехт, — если бы мной уже не была выбрана местность для жилища. — И он рассказал о плодородии земель Шарлотенгайна, устройстве колонии и тамошних дешёвых ценах.

   — В таком случае, — сказала прелестная внучка, — ты мог бы взять с собой в Шарлотенгайн немца с его двумя дочерьми. Мне их жаль, так как они не могут найти здесь места по их вкусу и средствам.

   — У тебя прекрасная мысль, Лучия, — сказал старик. — Мы пригласим сюда немца или пойдём к нему. Это известие порадует его.

На другой день старик с Альбрехтом пошли с визитом к немцу, жившему на другом конце колонии у поселенца.

Его не застали дома, но поселенец уверял, что он скоро вернётся, и просил их отобедать у него.

   — Между тем, — сказал он, — вы можете побеседовать с его дочерьми. Господин Лангенбах превосходный человек, и его дочери очень любезны, особенно старшая, Адельгейда — это настоящий ангел. Пойдёмте, я познакомлю вас.

Поселенец повёл гостей к кокосовым деревьям в саду.

Когда они вошли в сад, там стояли две просто одетые женщины рядом со старушкой, сажавшей цветы. Все обратили свои лица к пришедшим, а одна из молодых женщин отвернулась от Альбрехта, как будто испугалась его появления, схватила руку другой и воскликнула: «Камилла!» Затем они обе подошли к нему ближе. Это была опять умершая царевна. Это была та самая, которую он видел на Гарце в лесу, в царском дворце в Петергофе, в храме небольшого города и которая явилась ему на океане. Это была она!

Альбрехт чуть не лишился чувств и не мог выговорить ни слова. Он молча поклонился, а она, также поклонившись, оперлась о кокосовое дерево. Поселенец завязал разговор, но она молчала. Альбрехт не решался сказать ей, что он уже видел её в разное время в разных странах, как сверхъестественное явление.

Через некоторое время пришёл их отец, иностранец Лангенбах. Его дочери бросились к нему навстречу. После первых приветствий приступили к главному предмету посещения гостей.

Альбрехт дал себе слово не подавать вида, что он знает Шарлоту, но он был уверен, что это она, и старался уговорить старого Лангенбаха, называвшегося её отцом, поселиться в Шарлотенгайне. Он не мог объяснить себе тайну её смерти, но он теперь был убеждён, что она жива, что она стоит перед ним. Альбрехт очень хвалил Лангенбаху местность Шарлотенгайна. Ему улыбалась мысль, что обожаемая им женщина бужет жить на его земле поблизости от его жилища, что он будет её видеть часто, будет в случае надобности всегда к её услугам, и он употребил всё своё красноречие, чтобы привлечь мнимого отца Шарлоты в свою колонию.

Лангенбах обещался поехать с ним и лично всё осмотреть.