Когда декорации были готовы, стеклась публика; большую часть её составляли канцелярские и приказные чиновники, получившие строжайшее повеление непременно быть при казни; государь с множеством вельмож смотрел из окон ревизион-коллегии.

Все три старца-фискала один за другим мужественно сложили головы на плахе.

Мучительнее всех была казнь Нестерова. Его заживо колесовали: раздробили ему сперва одну руку, потом ногу, потом другую руку и другую ногу. После того к нему подошёл один из священников и стал его уговаривать, чтоб он сознался в своей вине; то же самое, от имени императора, сделал и майор Мамонов; государь обещал в таком случае оказать милость, т. е. немедленно отрубить голову. Но обер-фискал с твёрдостью отвечал, что всё уже высказал, что знал, и затем, как и до колесованья, не произнёс более ни слова. Наконец его, всё ещё живого, повлекли к тому месту, где отрублены были головы трём другим, положили лицом в их кровь и также обезглавили.

Девять человек получили каждый по пятидесяти ударов кнутом; четверым из них щипцами вырвали ноздри и т. д.

Весь этот кровавый спектакль был явлением обычным; с ним свыклись и пришлые немцы, свыклись до того, что, например, Берхгольц, бесстрастно записавши подробности курьёзного зрелища, сейчас же внёс в дневник заметку о погоде.

Был ли при казнении взяточников наш смелый взяточник-любитель Виллим Иванович?

Едва ли, так как государыня не изволила присутствовать; он, зная о казни, толковал, разумеется, о правосудии великого монарха и нисколько не думал, что и он недалёк от такой же катастрофы. Да и мог ли, имел ли он время думать об этом? Ему всё так радостно улыбается, его с такой любовью осыпают любезностями, предлагают услуги и дорогие презенты; во всей аристократии, среди всех наизнатнейших персон мужского и женского пола он не имеет врагов, да и не может и иметь: так всем он нужен, все в нём ищут ходатая, заступника, челобитчика, милостивца по всем правым и неправым, честным и нечестным делам. Ему ли, наконец, счастливому фавориту, ввиду полнейшего торжества «премилостивой монархини» задумываться над трагическою смертью русских взяточников!

Торжество близко: с первых же чисел февраля 1724 г. придворные чиновники и служители отправились в Москву; в последних числах сего месяца «отправили» дочерей царицы Прасковьи герцогиню мекленбургскую Катерину Ивановну и царевну Прасковью Ивановну; приехала из Митавы герцогиня курляндская Анна Ивановна с небольшою свитою, среди которой был и камер-юнкер Бирон; не замедлил отъездом герцог Голштинский; наконец выехали и государь с государыней: они отправились в Олонец, с тем чтоб проехать оттуда в Москву.

27 февраля 1724 г. все съехались в первопрестольную столицу.

С приездом в Москву весь двор стал нетерпеливо ждать дня коронации. В кремлёвских палатах ежедневно толкались придворные, дивившиеся короне императрицы: она была сделана с большим изяществом, осыпана дорогими каменьями; осматривали разные старинные короны и драгоценности, как то: сосуды и тому подобные дары иноземных посольств московским царям.

Голштинский герцог с своим двориком с особенным любопытством расспрашивал то Монса, то сестру его: когда именно предполагается коронация? Но ничего не было известно положительно, так как большие приготовления разных принадлежностей торжества отсрочивали вожделенный день.

И тут, среди этих приготовлений, Пётр заявил свой своеобразный взгляд на личные права каждого человека: частная собственность, по мнению Петра, всецело принадлежала государю. На основании этого убеждения отдан был приказ, чтоб все иностранные и русские купцы присылали к князю Меншикову своих лошадей; князю поручено было выбрать из них самых лучших шестьдесят лошадей для лейб-гвардии (роты кавалергардов) на время коронации. Некоторые купцы должны были дать от четырёх до шести лошадей, а у других собственно для себя не осталось ни одной.

Все придворные с необыкновенною озабоченностью толковали об уборах, о том, кто поведёт государыню на трон и с трона, как расставлены будут обеденные столы и рассажены присутствующие, будут ли приглашены иностранные министры, какие будут робы на дамах, привезут ли из Петербурга великого князя, сына злополучного царевича Алексея; словом — толкам, пересудам, новостям не было конца, пока наконец 5 мая 1724 года всё это покрылось трубными звуками герольдов.

Москва узнала, что коронование государыни императрицы Екатерины Алексеевны будет в четверг, 7 мая.

Мы не станем передавать подробности этого дня, быть может, наисчастливейшего и, без сомнения, наиторжественнейшего в жизни бывшей шведской пленницы Марты Сковаронской, отныне державною волею Петра коронованной государыни императрицы всероссийской Екатерины Алексеевны.

Не станем рассказывать о церемониальном шествии всех сановников с разными регалиями в церковь, о костюмах действующих лиц, об убранстве кремлёвских палат, об общем виде войска и народа, громаднейшими толпами наводнивших кремлёвскую площадь и улицы, прилегавшие к Кремлю; не поведём читателей наших в собор, не умилимся при виде нескольких слезинок, скатившихся по лицу коленопреклонённой Екатерины, когда император возложил корону на её голову; не останемся на обеде, на котором недурно было бы полюбоваться на ловкость, с которою услуживали императрице её камер-юнкеры Монс и Балк, — а предложим охотникам до высокоторжественных празднеств развернуть «Деяния Петра» — многотомный труд Голикова или дневник Берхгольца и усладиться чтением длиннейших описаний этого дня.

«Ты, о Россия! — вещал в этот день Феофан Прокопович. — Не засвидетельствуешь ли о Богом венчанной императрице твоей, что прочиим разделённые дары (т. е. добродетели и достоинства Семирамиды вавилонской, Тамиры скифской, Пенфесилеи амазонской, Елены, Пульхерии, Евдокии — императрицы римской и других знаменитых жён) все разделённые дары Екатерина в себе имеет совокуплённые? Не довольно ли видиши в ней нелицемерное благочестие к Богу, неизменную любовь и верность к мужу и государю своему, неусыпное призрение к порфирородным дщерям, великому внуку (т. е. сыну царевича Алексея!) и всей высокой фамилии, щедроты к нищим, милосердие к бедным и виноватым, матернее ко всем подданным усердие? И зри вещь весьма дивную: силы помянутых добродетелей виновные, которые по мнению аки огнь с водою совокупитися не могут, в сей великой душе во всесладкую гармонию согласуются: женская плоть не умаляет великодушия, высота чести не отмещет умеренности нравов, умеренность велелепию не мешает, велелепие икономии не вредит: и всяких красот, утех, сладостей изобилие мужественной на труды готовности и адамантова в подвигах терпения не умягчает. О необычная!.. Великая героиня... о честный сосуд!.. И яко отец отечества, благоутробную сию матерь российскую венчавый, всю ныне Россию твою венчал еси!.. Твоё, о Россия! сие благолепие, твоя красота, твой верх позлащён солнца яснее просиял».

Лучи от этого ясного купола, не согрев и не оживив никаким чувством Россию, согрели, однако, и «влили радость в сердца» лицам, приближённым к светилу. В числе первых из награждённых был Виллим Иванович Монс.

«С 1716 года, — гласит официальный документ, — по нашему указу, Виллим Монс употреблён был в дворовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге, её величестве императрице всероссийской; и служил он от того времени при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах, при нашей любезнейшей супруге её величестве императрице... неотлучно, и во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были, и ныне для вящего засвидетельствования того, мы с особливой нашей императорской милости, оного Виллима Монса в камергеры всемилостивейше пожаловали и определили... и мы надеемся, что он в сём от нас... пожалованном новом чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму человеку надлежит».