Очистка стойбища потребовала усердия всей команды, разыскавшей-таки в темницах целое кладбище зародышей и несколько скелетов женщин, поплатившихся жизнью за преступное желание освободиться от незаконных младенцев. Мешков с награбленным добром добыли на несколько возов. Когда начали рубить подставы и проваливать крышу, откуда-то из темниц выбежала целая толпа скрывавшихся там лиходеев. Все они попали на верёвку.

Москва увидела небывалый поезд. Увы, бесы в грудях не защитили фараонову матку, и угроза, что у дружинников вырастут собачьи хвосты, также повисла в воздухе. Логовище её завалили, как и всякую ненужную яму.

Много перебывало разного преступного и озлобленного народа за плотным и высоким частоколом пыточной избы; такая поистине ведьма, как фараонова матка, была здесь уже знакомым чудовищем. Как человек, однако, она возбуждала сожаление. Косматая, грязноватая, оборванная, перевязанная верёвками, она буквально обливалась слезами; видно, сердце чуяло недоброе, да и кто же за этим частоколом чуял что-нибудь хорошее. У неё всё было отнято, нечем было и подкупить пыточников. Даже заплечных дел мастера, выходившие из избы освежиться на воздухе, и те старались не смотреть на матку.

Она первая предстала перед грозным лицом Малюты. Перед ним она задрожала, как бесноватая. Ей развязали руки. Начался допрос.

   — Кто у тебя был сегодня из москвичей? — спросил Малюта. — Говори правду, а то с первого слова вздёрну на дыбы.

   — Был паренёк, а только мне и не к чему было спросить его, какого он рода, племени. С виду чистенький, красавец, одет боярином; конь под ним игрень; через плечо ремень, а на ремне бердыш.

   — Рында?

   — Ах, не знаю я этих делов, не знаю, боярин.

Малюта плеснул ладонями. Явился палач, и прямо к дыбе.

   — Не знаешь?

   — Дай Бог памяти, кажись, таких рындами зовут.

   — Прозвище его?

Палач пошевелил верёвкой и блоком.

   — Люди сказывали, что прозвище ему Лукьяш.

   — Бывал он у тебя прежде?

   — Ох, бывал и прежде, а ныне с выговором: ничего-де, что я давала, не помогает ему, а я давала то кустик простого вереска, то клюв от дохлой вороны, известно, лишь бы отвязаться.

   — Зачем приходил?

Теперь же заплечных дел мастер вынул веник из ларя и облил его маслом.

   — Просил корешок на засуху.

Вспыхнувший пламенем веник зловеще осветил избу. Палач выдвинул на середину избы деревянную кобылу с ремнями и разными зацепами. Пока он прилаживал ошейник, допрос продолжался.

   — Для приворота? Да ты не тяни, кого и от кого он намеревался присушить?

   — Просил отворить царя от татарской царевны. А только я сказала, что такими корнями не владею. Навести на кого порчу могу, а корнями не владею. Если поискать в лесу, так можно найти.

   — Теперь сказывай, сколько ты душ, сколько ангелочков загубила? Какую за то плату брала?

   — Не брала, боярин, не брала, я по доброте...

   — Ну так мы здесь расплатимся за твою доброту.

По знаку Малюты палач подвёл фараонову матку к дыбе. Ноги у неё подогнулись, и она упала пластом на землю. Так притвориться было мудрено, и заплечных дел мастер, подставив ладонь к её рту, произнёс короткое слово: «Кончилась!»

   — Закопать на месте её логовища, пусть это место будет проклятое. Какой она веры — нам не ведомо, поэтому выставить над её могилой перекладину, чтобы вешать на ней бешеных собак. Введите её приятелей.

Допрос продолжался. Признания были чудовищные, особенно когда на тело допрашиваемого капало масло с горевшего веника. О душегубстве, как о житейской мелочи, разговоры были невелики, а когда дело коснулось с дьявольской силой, так даже позвали дьяка, который записал немало наваждений, заклинаний и заговоров. Все допрошенные под горячими вениками признавались в договорах с дьяволами, которые раздавали своим поклонникам кому что приглянулось: господство над засухами, наводнениями, падежом скота, мором на людей, наваждениями, бесплодием, дурным глазом. Старейшины этой банды занимались приготовлением любовных напитков, приворотными и отворотными снадобьями, изгнанием бесов. Заключившие договор с нечистью пользовались уже услугами самого дьявола и побаивались только фараоновой матки.

   — Ну а как же вы делили награбленное? — спросил Малюта, привыкший за свою пыточную службу не верить в бесовскую силу. — Ещё ни один слуга бесовский не отказывался от добычи.

На его вопрос банда отмолчалась.

Дознание выяснило, что рында Лукьяш не раз приезжал к фараоновой матке то за приворотом, то за отворотом. Он не брезговал даже выпивать настой на лягушачьих лапках и являлся благодарить за помощь, тогда как ему давали всего лишь мешанину полыни с горечавкой.

Пока в пыточной избе слышался треск человеческих костей у дыбы и стенания у машины, вытягивавшей у одного руки, у другого ноги, рында Лукьяш тайно вошёл в мамину комнатку.

Здесь он перевёл дух, точно спасшийся от погони.

   — Прощай, мама, — произнёс он наконец, отвечая на пытливый и отчасти испуганный взгляд мамы. — Спасибо тебе, родная, за твою великую доброту. Я только и свет видел, что через тебя, прощай, больше не увидимся.

   — В своём ли ты уме, что случилось?

   — Провинился! Сегодня раненько утром я помчался к фараоновой матке с решением хоть задушить чародейку, но добыть у неё отворотный корень. Корня я не добыл, а службу у царского стремени пропустил. Не знаю, каким путём царь дознался, что я у фараоновой матки, только теперь за мной погоня, словно за лиходеем. Семиткин, ты знаешь, не может забыть, кто его сделал полубородым. Говорят, Малюта захватил и фараонову матку, и всех подручных, и теперь идёт допрос с пытками — кто был, чего желал. Не устоять разбойникам перед дыбой. Семиткин станет поджаривать на углях, как тут не признаться!

   — Авось Бог милостив и пронесёт грозу.

   — Нет, родная, не успокаивай, быть мне под горящим веником. Мне отпереться тоже нелегко; положим, я отопрусь, и будь я трижды проклят, если помяну под горящим веником твоё имя и имя царицы, но всё же спасения не вижу. Говорят, что Иоанн Васильевич сегодня лютует, охота была неудачна, а когда он лютует... сама знаешь, его волей правит Малюта, прощай!..

Лукьяш опустился на колени и припал к ногам старой мамы.

   — Что же ты будешь делать?

   — Убегу в Литву. Уже и кони заказаны, прощай, больше не увидимся. Прощай, скажи царице... нет, ничего ей не говори... скажи разве только, что злодеем ей я не был и, видит Бог, не буду. Прощай, бегу, бегу!

Мама не успела ничего сообразить, как Лукьяш был уже за дверью. С этой минуты мама его больше не видела. Со времени бегства в Литву нескольких бояр на дорогу выставлялись пограничные посты, но он будто под землю провалился. Было бы слышно, если бы он бросился в колодезь или отправился к крымскому хану, да разве он на это способен? Нет, видно, он подался в Литву, а там он будет желанным гостем. Но не попал ли он в руки тайных Малютиных костоломов? Всё могло случиться... До всего могло довести его горячее сердце.

Алексей Адашев и иерей Сильвестр уже в эту пору почти потеряли доверие царя. Его повеления исполнял близкий родственник Малюты — Бельский. Душа этого человека не тяготилась, когда ему выпало передать указ Иоанна Васильевича, чтобы царица с мамой и вся её половина собирались бы в путь-дорогу. Куда, об этом было объявлено накануне самого отъезда: в Александровскую слободу. Впрочем, как бы для смягчения такого жестокого решения и половина царя должна была вскоре отправиться туда же. В этих распоряжениях сказывалось горячее сердце Иоанна Васильевича.

Вся Москва оказалась в опале. В самый день отъезда Иоанн Васильевич переменил своё решение и вместо Александровской слободы велел повернуть поезд царицы и все обозы в село Коломенское. В тот же день случился большой пожар. Поезду пришлось пробираться между рядами горевших зданий. Искры много раз падали в возок царицы, ей пришлось самой оберегать детей — Иоанна и Евдокию. И не столько по обманности, сколько из-за любви и преданности к Анастасье Романовне её слуги и бояре вынесли поезд из пылавшего Арбата. А царь напоказ всей Москве кинулся тушить огонь и спасать сирых и убогих.