На кого же он злобился? Таким вопросом задавался каждый, кому подобное явление было не в диковинку. На царицу? Да за что же? К тому же уже дней десять он не был на её половине, всё это, разумеется, было известно дворцовой челяди, которая не очень-то верила, что татарское жаркое на вертеле может притягивать к себе такого едока, у которого одних поваров и поварят непочатая стая.

Ещё охотничий поезд втягивался в дубраву, когда на половине царицы появилась татарская царевна, которая успела завоевать здесь такое доверие, что даже мама посылала её к своей любимице, когда видела, что той взгрустнулось. К ней всей душой тянулись дети, так и норовя поцеловать татарочку за её невинные, чистые ласки и весёлые игры[1].

Увы! На этот раз она явилась грустной, убитой, точно потеряв царство, она потеряла и веру в родных и подошла к тому краю, за которым начинается суд Аллаха. Вместо поцелуя руки царицы она опустилась перед ней на колени и горько, безудержно зарыдала.

   — Алла-Гуль, что с тобой, — спросила недоумевавшая Анастасия Романовна, — кто и чем тебя обидел?

   — Падишах твой Адам ссылает меня и всю мою семью в Касимов.

   — Кто же из вас огорчил падишаха?

   — Никто не огорчал его, а тебе, ты знаешь, какая я преданная рабыня. Мне расстаться с тобой нельзя.

   — Я попрошу падишаха, чтобы он отменил своё распоряжение.

   — Не проси! Он и на тебя рассердится и сошлёт в монастырь, так он и сказал.

   — Сказал? По какому случаю?

   — Вот уже который раз он меня целует. А вчера засиделся и не хотел уходить из моей светёлки. Сначала целовал, а потом как обнимет — кости затрещали — тут я и сказала: вспомни, падишах, что у тебя есть своя царица, а я теперь бедная, нищая татарка, для чего я тебе?

Увлечённая своей откровенной исповедью, Алла-Гуль и не заметила, что Анастасия Романовна затрепетала, как подстреленная птичка, и слёзы потекли ручьями.

   — Царица ты бедная! Теперь я люблю тебя больше прежнего, не принесу я тебе горе. Падишах накинулся на меня, но я боролась; он вырвал у меня половину косы, грозил пыткой, а я стояла на своём: у тебя есть царица, первая красавица по всей Москве, иди к ней, иди! И прибавила, чтобы ему чувствительнее было, а у меня есть Мустафа, он один царь моего сердца. Здесь падишах так взглянул на меня, что будь в его руках посох, не сидеть бы мне у твоих ног, не целовать бы мне твои руки на прощанье, не обнимать бы мне твоих детей. Прощай, ханым, прощай, прощайте все, и мама, и детки. Вашу татарку гонят, как нечистого шайтана, прощайте! Спасибо за тёплую ласку... всем буду говорить, что русская царица — гурия, посланная Аллахом на землю.

Здесь голос Божьего цветка прервался и она, пошатываясь, вышла. Возвратившись в свою слободу, она увидела суматоху, придворная челядь перетаскала уже весь скарб бывшей казанской царской семьи на возы, отправлявшиеся в Касимов.

Когда охотничий поезд втянулся в дубраву и поравнялся с местом, где жила фараоновая матка, произошло событие, имевшее громадные последствия. В селении, которое, казалось, уже обезлюдело, заржали кони: вероятно, фараонов выселок пополнился вновь разбойниками. На привет из тайника ответили кони охотников; там вновь заржали, здесь снова ответили. Очевидно, те и другие были дружны и одни других узнавали по звукам копыт, по манере ходьбы; видно было, что они живали в одной конюшне.

На эту особенность прежде всех обратил внимание Иоанн Васильевич, которому всего лишь подозрительный шорох являл целую картину то боярского заговора, то покушения на него неизвестных злодеев. Повернувшись к Малюте, он одним взглядом приказал произвести розыск, на что получил такой же безмолвный ответ — будет всё в точности исполнено.

Далее проводник ввёл группу охотников в такую тёмную лесную трущобу, в которой с сотворения мира не было чищено от валежника и сухостоя. На простой лошади и не выбраться бы отсюда, но проводник провёл здесь всю жизнь, а вскоре показались в перелеске и крестьяне с разнообразным оружием, начиная от ухвата.

Берлога была закрыта переплётом из перекладин и петель, впрочем, не помешавших двум лайкам рвануться к зверю. Там произошла недолгая борьба; лайки завизжали и примолкли; видно, им не удалось уцепиться за уши зверя, и он сгрёб их своими чёрными когтями, придушив насмерть. Раздразнённый и освирепевший, он двинулся к выходу, сломав грудью все преграды облавы.

На воле он поднялся на задние лапы, точно своей величественной фигурой намеревался подтвердить догадку крестьян, что он не только звериный великан, но и оборотень. Когти его передних лап могли разодрать на части и лошадь, и всякую скотину. Привычный охотник, Иоанн Васильевич попятился несколько назад, чтобы выбрать опору возле пня и не поскользнуться на влажной траве. Зверь пошёл, грозно раскачиваясь, прямо на него, как на главного своего врага. Однако крепко установленная рогатина царя пронзила его между лопатками, но не дошла до сердца, зверь рявкнул и одним взмахом лапы перебил рогатину, хотя и оставил половину её в своей груди. Брызнула алая кровь, что удивило всю облаву, ожидавшую от оборотня чёрной крови. Не считаясь с глубокой раной, зверь уже протянул свои лапы, чтобы схватить своего врага, но вблизи появилась целая сеть рогатин. Раненый со всех сторон, гигант рявкнул в последний раз и грохнулся оземь. Уже мёртвого, облава исполосовала его топорами и ножами, пока излишне ретивых охотников не остановил окрик Иоанна Васильевича.

Убитого зверя нужно было доставить в Москву и там уже снять с него шкуру. Потребовались три подводы; лошади фыркали, но им закрыли глаза, и кортеж двинулся в обратный путь. Встречные крестьяне при виде чудовища крестились и кланялись до земли храбрым охотникам, избавившим всю округу от хищника, никому не дававшего покоя.

Между тем Малюте понадобилось немного времени, чтобы узнать, кто был в гостях у фараоновой матки. Чародейка бывала уже не раз в пыточной избе, но всегда выходила на волю невредимой. Спасало её ожерелье из золотых монет, переходивших частями с её шеи в карманы пыточников.

По приказу Малюты все конюшенные, вооружившись совсем недавно появившимися в Москве протазанами, сомкнулись в плотный отряд, направившийся к фараоновой матке. Многие из них уже хаживали сюда, хотя и знали, что у матки бесы в грудях, но с крестами на шее и протазами в руках можно было и с бесами поговорить как следует. Хаживали сюда и за гаданьем, и за корневищами. Один нуждался в корешках от зубной боли, другой — от женской присухи. Хаживали сюда и девицы, которым требовалось сделать аборт; фараонова матка помогала в этом деле и обирала болящих до нитки. Куда она девала младенчиков, того люди не знали, а только полагали, что она бросала их трупики в потаённый колодезь.

Как не торопил Семиткин свой отряд, а они всё же опоздали явиться у подземелья незванными гостями. Кони не обменялись весёлым ржанием; видно, гостивший здесь всадник уже скрылся.

Ведунью Семиткин нашёл за мирным занятием; она гадала на квасной гуще и будто не приметила людей, появившихся в её подземелье.

   — Про что гадаешь, старая ведьма? — спросил Семиткин, подняв железной рукой низко опущенную голову чародейки.

   — Про тебя, боярин, скоро ли мои бесы отнесут тебя в адское гнездилище.

   — Ого, как ты дерзишь! А вот скажи, кто у тебя был сейчас в гостях? Куда он скрылся?

   — Догони его, если можешь!

   — Эй, батожники!

Вошли кнутобои — по обычаю в красных колпаках, готовые окровянить свои кафтаны.

Фараонова матка смирилась; она уже была знакома с этими красными колпаками, рубцы на спине до сих пор не зажили.

   — Доставить её на верёвке в Разбойный приказ, да вот и сам начальник.

В избу вошёл Мал юта Скуратов.

   — Обыскать всё подземелье! — начал приказывать он своим подчинённым, — вынести отсюда всё добро, и, если где по закоулкам запрятались разбойники, пусть укажет старая ведьма. Пусть она укажет, где у неё припрятаны трупы младенцев, которых она травила в материнских утробах. Очистить это бесовское подземелье на этот раз до последней пылинки, а все улики на подводах отвезти к пыточной избе. Вычистив, опрокинуть кровли, подрубить стойки и заполнить всё логовище землёй и мусором, сровнять так, чтобы и следа не осталось от фараонова стойбища.