– Ну да, сплю я с ним. В том числе. А он не ценит. Между тем с кем тут спать?

Она демонстративно огляделась, как будто ожидала, что из-под сени растущих у залива сосен выскочит стайка дриад, преследуемая сластолюбивым фавном.

– Вы не знаете толка в постельных утехах. Утратили сокровенное знание давным-давно, в эпоху ваших отвратительных рыцарей и их свиномордых дам. Проклятые ханжи.

– Я пришел поговорить не о прискорбном падении нравов.

– Знаю, зачем пришел. Знать – это, понимаешь ли, моя специальность, что бы там ни звездел ваш начальничек. Ну, допустим. Ты хочешь найти убийцу.

– Я хочу найти Попутчика. Пожирателя душ.

– Ой, как пафосно, – усмехнулась богиня. – А сам-то?

– Что – сам?

– Чем ты занимаешься сам? Все вы, собаченьки? Куда вы деваете своих беглецов? Не в приют же, ха-ха, сдаете?

Добравшись до сердца черного козленка, лежавшего на дне пакета с куриной требухой, богиня не стала есть приношение – лишь надкусила и принялась размазывать по лицу и груди свежую кровь. Так, вероятно, кокетка времен Короля-Солнца припудривала щеки и бюст. Зрелище это, следовало признать, было довольно отвратным.

– Не в приют, ха-ха. Но это другое, – ответил экзорцист, подбирая опустевший пакет, сминая и запихивая в карман.

Дурацкая привычка, Маринина, – не мусорить на природе.

– Почему? Какая разница для бессмертных между живыми и мертвыми? Человеческий психос пахнет одинаково что в соме, что в серых чертогах Элисиума.

– Неправда. Сама предпочитаешь свежатинку.

– Ну, допустим, – капризно скривила губы богиня. – Зачем тебе я?

– Ты же говорила: знать – твоя специальность.

– А ты тоже хочешь все знать?

Улыбка богини стала чарующей. Она не сделала ни шага – и все же почему-то оказалась рядом. Прохладные пальцы прошлись по его лицу, защекотали грудь под рубашкой. И даже резкий запах крови не портил ее, но экзорцист чувствовал куда более сильную, застарелую вонь. Под всеми ее духами и туманами она была и оставалась древним чудовищем, для которого Психопомп и все его братья и сестры – лишь бабочки-однодневки. Трехтелая была всегда и пребудет всегда.

Богиня опустила руку и беззастенчиво ощупала ширинку смертного.

– Не возбуждаю, значит, – вздохнула она. – Совсем ты через свою Маринку ослаб чреслами…

– Ты себя хоть когда-нибудь нюхала?

– А ты себя, пес? От тебя разит падалью не меньше, чем от Танатоса.

– Особенности профессии.

– Ты и правда так считаешь? – расхохоталась она.

Неожиданно звонким, девичьим смехом. Проснувшиеся в сосняке белки заметались от ужаса.

– Собачка, фас! Ты знаешь, кого искать.

– Нет.

– Да. Он говорил сегодня с тобой. Он может тебя просветить… но помни: найдя, познаешь отчаяние и горе!

– Да вы что, сговорились все?!

Ответа не последовало. Встрепенувшись, экзорцист снова взглянул в небо. Там луна безмятежно продолжала свой путь, кутаясь в серую мантию облаков.

– Спасибо, Трехтелая, – выдохнул он. – В следующий раз принесу тебе горластого черного петуха.

«Сам ты петух», – беззлобно откликнулись небеса, и холодный ветерок, забравшийся под плащ, лизнул позвоночник.

В шесть утра тебя будит телефонный звонок. За окном висит предрассветная хмарь, дождь сменился туманом. Телефон на прикроватной тумбочке – древний монстр из черного пластика – неистово наяривает. Сухой голос Розенкранца в трубке странно обеспокоен.

– Что-то Попутчик зачастил, – говорит Розенкранц. – Нарушил ежемесячный график.

И это на него, привыкшего общаться чугунными канцелярскими оборотами, тоже не похоже.

Ты трешь лоб, вспоминая вчерашний вечер. Да, был дождь, опять дождь. После встречи с Трехтелой ты решил сразу же добраться до давешней коммуналки, чтобы взять свежий след, но оказалось, что старика все-таки увезли в больницу с сердечным приступом. Доставили его прямо в клинику Первого медицинского, что была неподалеку, на улице имени очередного писаки. Можно было, размахивая удостоверением, прорваться туда – но разыскивать след в соме умершего тяжелее, чем в живом, а старый алкаш едва дышал. Ты решил подождать, пока он очухается. Дворами пошел к мосту, бросив у Меда служебную «Арму», дойдя, обнаружил, что мост разведен… и что потом? Ты растерянно оглядываешься. Розенкранц скрипит в трубке. На стене тикают ходики – ты их всегда ненавидел за громкое тиканье, но Марина хотела знать точное время, значит, ходикам в спальне быть. Точное время шесть пятнадцать. Ребенку пора завтракать… ты вздрагиваешь, осознавая, что подумал. Ребенок. Твой ребенок. Твоя девочка, девушка, женщина, жена. Пустая сома с зачатком души.

– Подожди, – рявкаешь ты в трубку и бросаешься в соседнюю комнату.

Счастье, она все еще там. Проснувшись, гулит в своей кроватке. Задремавшая было сиделка резко вскидывает голову и хлопает глазами, глядя на тебя.

– Вы так и не раздевались? Мариночка ночью проснулась, плакала, а вас все нет и нет. Я уж сама ее утешила, как могла. Спела ей вашу песенку про зайчика, который ходит по воду. Она и задремала, и я чутка.

Марина – исхудавшее лицо на подушке в облаке темных волос – счастливо улыбается. Лепечет, тянет ручки и, кажется, направленно тянет к тебе. Не обращая внимания на сиделку, ты усаживаешься на стул рядом с кроватью, берешься за погремушку – и только тут замечаешь, что действительно спал не раздеваясь, и ноги в грязных ботинках топчут ковер. Грязь на подошвах еще не успела обсохнуть. Из спальни, из брошенной трубки, раздаются длинные гудки. Нахмурившись, ты откладываешь игрушку и достаешь из кармана плаща, тоже неприятно влажного, мобильник. Бог дорог и перекрестков уж как-нибудь потерпит. И пускай еще пару часов потерпит древняя, вселившаяся в старого пьянчужку тень.

Он одновременно боялся и надеялся, что Розенкранц пригласит его прямо на место преступления. Наделся – может, будет не как с Мариной, и в пустых глазах нынешней жертвы удастся ухватить след, хвост, нить, приводящую прямиком к Попутчику. Боялся, что будет как с Мариной – нырнув в пустые глаза, он с разлету грянется о дно, словно прыгал в бассейн с семиметровой вышки, а угодил в неглубокую лужу. Ощущение не из приятных. Но нет, миновало. Как и раньше, к обнуленной не допустили. Розенкранц позвал его прямо в отдел психоцида, располагавшийся в центре, у канала имени очередного поэта.

Такси остановилось перед высокими чугунными воротами с завитками. За воротами с равным успехом мог раскинуться как обширный яблоневый сад, так и тюремный двор. За прутьями и полосатой будкой охраны виднелись лишь ветки деревьев и что-то зеленовато-отштукатуренное. Но экзорцист отлично знал, что за воротами широкая аллея, ведущая к особняку восемнадцатого века, в прошлом – владению какого-то вельможи, нынче обители Розенкранца и ему подобных недо… Недоцерберов? Считать ли неудачей, что следователю и его коллегам не хватило таланта для работы в элитном подразделении «Танатоса», или, наоборот, везением? Солнце блестело на листьях после ночного дождя, по небу неслись клочковатые облака, гонимые резким ветром с залива. В такую ветреную погоду блеск каждой капли был особенно ярок, так что экзорцист даже сощурился. Свет ранил глаза, привыкшие к полутонам и тысяче оттенков серого. Мимолетом подумалось, что давно не бывал на природе (не считать же прогулкой на природу визит к Трехтелой), да и вообще нигде, кроме дома, квартир одержимых да кабинета директора. Даже в собственный не заходил. Зачем, спрашивается, ему кабинет?

Розенкранц служебным кабинетом явно не пренебрегал. Здесь царил идеальный порядок. На широких подоконниках – ни пылинки. Чисто вымытые окна со старинными деревянными рамами и литыми шпингалетами выходят в сад. Громоздкая, доставшаяся чуть ли не от самого вельможи мебель тщательно вычищена, стол отполирован. Перед столом, но все же не слишком близко, – тяжелое кресло темного дуба с потершимся бархатным сиденьем. Кресло на первый взгляд удобное, на второй – не особо, учитывая, что посетителю надо либо придвигать его к столу, либо неловко восседать посреди комнаты. Экзорцист напрягаться не стал. Уселся, перекинул ногу на ногу, сцепил пальцы в замок. Классическая поза интроверта на допросе. Розенкранц блеснул очками и открыл ящик стола. Из ящика вытащил полиэтиленовый пакет (кажется, в таких хранятся улики, подумал его гость), в пакете – еще один пакет, с яркой эмблемой известного супермаркета. Мятый и довольно грязный.