Кукарача научился удерживать подвеску от поломок, когда танк рвал с места, как таракан, юзом сползал в низины, чертом выскакивал на холмы, коротко тормозил, давая время башнеру на выстрел, и мгновенно скатывался, не давая врагу прицелиться и выстрелить. И попасть. Но они все равно попадали, и тогда где-то наверху зло выл от боли поймавший очередную болванку Злыдень, хрипло матерился Шатун, заставляя работать раскаленный мотор, что-то невнятно шелестел Дубок и гортанно клекотал Жулан, восстанавливая сбитую юстировку прицела.

Кукарача научился чувствовать каждого из них, чувствовать как самого себя, но не отвлекаться попусту, потому что чужие снаряды то и дело норовили вышибить из гусеничной ленты несколько звеньев или заклинить парные тележки подвески, и случалось, вышибали и заклинивали. И тогда Кукарача, морщась от боли в надорванных сухожилиях, стягивал стальные звенья, чтобы «Шерман» снова мог сражаться или хотя бы дотянуть до своих.

Война – это не только бои, это еще и бесконечные ремонты, долгие марши своим ходом или на железнодорожных платформах под бомбами, это скверный бензин, от которого деликатный двигатель «Шермана» начинал задыхаться, и, конечно же, всегда не вовремя. Это бесконечный труд, нудный и выматывающий, с редкими передышками, и взять бы в лапы банджо да повеселить экипаж, сыграв что-нибудь веселое, ну, хотя бы ту же «Кукарачу». Да только пальцы огрубели и скрючились. Для железа годятся, для музыки – нет.

Но Кукарача все равно играл, и Шатун ему вторил на своем треугольном банджо, которое называл балалайкой. И ничего, всем нравилось. Даже «сачки» и «кавыки» приходили послушать. Это гремлины, которые воевали на самоходках и танках КВ.

«Мы гремлины, – думал иногда Кукарача. – Поют же русские «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход…», гремлины – это от русского слова «греметь»! Так что все правильно, и я попал куда надо. А значит, мы – то есть я, Кукарача, ходовой, Шатун, моторный, Злыдень, броневой, Жулан, орудийный, Дубок, укладочный, все мы гремлины танка «Шерман» М-4, или попросту «Эмчи». Экипаж. И не важно, что люди о нас не знают».

Встречный танковый бой бывает нечасто. Встречный бой – это когда своя и вражеская пехота, посеченная курсовыми пулеметами насмерть, легла под гусеницы ослепших от ярости, прущих лоб в лоб танков.

Во встречном бою у тех, кто снаружи брони, шансов практически нет, но и у тех, кто внутри, их тоже немного. Потому что любую броню можно пробить, а если не получается пробить броню, можно повредить двигатель или ходовую, заклинить башню и добить покалеченный танк, хватило бы только техники, потому что и твои потери будут жестокими. Но во встречном бою с потерями не считаются, и побеждает тот, чья броня прочнее, лучше оптика, больше калибр. Тот, кто быстрее, наглее, изворотливее, кто жесток к технике и экипажам и, конечно, при прочих равных, у кого больше танков. Впрочем, танкисты видят бой через узкую смотровую щель, через триплекс командирского перископа или через прицел. Так что жуткое величие встречного танкового боя для них недоступно, для них бой – это труд и смерть. А насчет величия и прочего дешевого глобала – обращайтесь к писателям, желательно в бою не бывавшим никогда. Вот у этих величия хоть отбавляй!

– Кукарача, – надсаживался Шатун, – Кукарача, давай срочно в орудие!

Почему в орудие, там же место Жулана? Хотя все равно ходовая в хлам, в бою не починить, поймали-таки на развороте фугасом!

Кукарача скользнул по танку – двигатель сдох, расколот блок цилиндров, броня – от борта до борта, похоже, подкалиберным попали, башня тоже побита, но ворочается, хотя и с натугой, погон клинит. Орудие – орудие в порядке, и в укладке четыре снаряда, три бронебойных и осколочно-фугасный. Ладно хоть не горим, но это временно. Главный экипаж… Люди, скорее всего, убиты, а если и ранены, то все равно не бойцы. Отвоевался, похоже, наш «Эмчи»! Ведь воюют-то люди, а людей больше нет.

Но есть гремлины! А война – это работа, которую так или иначе нужно сделать.

– В орудие! – яростно прохрипел Злыдень. – Шевелись, немочь американская!

– А вы? – начал было гремлин.

– А мы теперь снарядные! – зло громыхнул Шатун. – Три бронебойных и один ОФ. Вон Дубок у нас осколочно-фугасный, остальные бронебойные.

Лешачок как-то по-детски виновато улыбнулся и развел руками-веточками. Мол, виноват, не выпало мне бронебойным, а жаль!

– А почему я? – спросил Кукарача. – Вон Дубок, он самый молодой, а я уж с вами…

– Разговорчики! – оборвал его Шатун, но пояснил: – Дубок не справится, он с железом не шибко дружит.

Кукарача на миг зажмурился и нырнул в орудие. Стало горячо и душно, гидроамортизатор откатника истекал вонючим масляным потом, в стволе свербело от пороховой гари.

– Оптика разбита, наводи по стволу, – услышал он. – Затвор!

– Ты знай себе наводи, а мы уж как-нибудь попадем! – прорезался Жулан. – Давай шевели затвором. Ну!

Кукарача сдвинул затворный клин, почувствовал, как в казеннике лязгнуло и потяжелело, потом мягко клацнуло, и затвор закрылся. Гремлин с натугой довернул колпак и скорректировал вертикаль, поймав в зубчатый кружок дульного среза маленькую коробочку далекой цели.

– Огонь! – скомандовал он сам себе и ударил бойком по капсюлю.

В глаза плеснуло пламя, а нутро обожгло так, что Кукарача чуть было не заорал в голос, но сдержался. Болезненно охнул откатник, потом затвор снова лязгнул, выхаркнув на пол горячую латунную гильзу, зло воняющую пороховой гарью.

«Прощай, Жулан, – подумал Кукарача, – глядя через дрожащее красноватое марево, как вражеский танк дернулся, бессильно уронил пушку и задымился».

– Заряжай! – раздалось из боеукладки.

И снова в камору лег снаряд.

«Кто бы это мог быть? – подумал гремлин. – Хотя какая теперь разница!»

– Наводи, сопля атлантическая, уснул, что ли? Крутись давай, шестеренка пятеренчатая!

«Злыдень, – понял Кукарача, – конечно же, Злыдень».

Он поймал дергающимся стволом новую цель и выстрелил.

«Бу-у-у!» – длинно разнеслось над полем, и угловатый вражеский танк взорвался, высоко подбросив башню. Видно, Злыдень изловчился влепиться в боеукладку. И не стало Злыдня.

Потом не стало и Шатуна. Танк, в который он угодил, не загорелся и даже не задымил, а просто замер, и почему-то сразу стало ясно, что танк убит. И все, кто в нем был, тоже. Аккуратистом был Шатун по жизни, таким и остался.

– У меня бронепробиваемость плохая, – ерзая в каморе, стеснительно пожаловался Дубок. – И вообще переживаю я, вдруг промахнусь? Так что я лучше по ходовой ударю, можно?

Кукарача сглотнул, в горле встал комок. «Не могу я так, – думал он, – это неправильно, почему я остался? Хотя это ненадолго…»

– Прощай, Дубок, – сожженным голосом прохрипел он, – прощай!

И выстрелил.

Над чужим танком выросло косматое дерево взрыва. Кукарача видел, как из развороченной ходовой вражеского танка вывалился здоровенный, почти квадратный панцерцверг, одетый в дымящуюся черную кожу. Он попытался запихнуть на место вывалившиеся катки, потом махнул лапой и снова нырнул в танк. Башня стала медленно разворачиваться, шевельнула стволом, выцеливая «Шерман».

«88 миллиметров, – отстраненно подумал Кукарача. – Ну, вот и я, парни. Вот и я!»

– А потом я оказался на свалке. – Гремлин печально посмотрел на опустевшую фляжку, уже вторую за сегодняшний вечер, покосился на меня, но я сделал вид, что не заметил. Искать магазин мне не хотелось, да и ноги все-таки побаливали. Не ходок я теперь по магазинам!

Кукарача вздохнул, но настаивать не решился и продолжил:

– Отправили, короче, нас с «Эмчи» на переплавку. Удивительно, но танк в том памятном бою не сгорел, только и ремонтировать нас с «Шерманом» было себе дороже, да и своих танков русские к тому времени понаделали достаточно.