– Шатун, – коротко отрекомендовался пожилой. – Сам из паровозных, котловым служил, в Гражданскую состоял при бронепоезде «Федор Раскольников», а до этого с цыганами кочевал, из таборных я, стало быть, при кузне обретался. Так что с железом с младых когтей накоротке. На войне с первого дня, начинал на Т-26 поршневым, потом на БТ-7, уже моторным, горел три раза, теперь вот здесь.

Шатун посмотрел на танк, покачал кудлатой башкой:

– Двигун-то бензиновый, лучше бы, конечно, дизелек, а так с виду ничего себе машина, только пухлявая какая-то, словно попадья на сносях. Да и высоковата. А танк должен по земле стелиться, ровно ящерка. Ну ладно, повоюем – поглядим.

И добавил негромко:

– Бензин… Уж очень гореть больно, с бензином-то…

Третий, весь какой-то птичий, подвижный, с желтыми глазами, клекотнул:

– Жулан. Орудийный, башнер, короче. Пушка, пулеметы, прицел… Все, что целится и стреляет.

И замолчал, полагая, наверное, что сказанного достаточно. Только глаза смотрели словно насквозь, жутко, безжалостно и зорко.

– Начинал затворным еще на «поповках», служил прицельным на «Новике», в Гражданскую – тачаночный в Первой конной, потом с нами на бэтэшке, боевой парень, только говорить не горазд. А сам он по происхождению из вольерных будет. При ловчих соколах кровопийцы-императора состоял, пока служить не пошел, – пояснил Злыдень, – происхождение, конечно, сугубо не пролетарское, да и к трудовому крестьянству никаким боком, но спец классный, тут ничего не скажешь!

Ну и последний, Дубок. Ну-ка выдь! Чего ты за спину Шатуна прячешься? Покажись, поросль младая, неотесанная!

Дубок у нас совсем зеленый, из лешачков он, лес его вырубили, чтобы, значит, враги к дороге незаметно не вышли, ну он в армию и подался. Добровольцем. Ладит с железом на данный момент неважно, лешачки ведь больше по живому специализируются, а у нас броня, порох, тротил да горючка. Но обвыкается понемногу на своем месте, тем более что силушки у него хватает. Укладочный он, боеукладкой ведает. Справляется, да и в бою уже разок побывал, обстрелянный. Только все равно его к деревьям тянет. Зато с ним мы ни в лесу не заплутаем, ни в болоте не увязнем, хороший лешак, коли захочет, всегда куда надо выведет. А если кто ему не по нраву – то и насмерть заплутать может. Но Дубок у нас еще молодой, до матерого лешего покамест ему как нашему танку до Берлина.

Ну а теперь, гражданин Кукарача, рассказывай, из каких будешь, где служил, что умеешь, а мы послушаем, да и решим, кем тебе быть в нашем экипаже.

– Ну… – Кукарача замялся. – Я сам из ирландских гоблинов, но родился уже в Штатах. Пока не позеленел и в разум не вошел, малость похулиганил, банда у нас была, «Детройтские койоты», кары полиции портили, кофемолки домохозяйкам, пожарные гидранты откручивали, в общем, гадили по мелочам. По молодости казалось весело. Потом набрал цвет, повзрослел, скучно стало, мысли промежду ушей зашевелились, подумал, да и пошел работать на «Катерпиллер». Это бульдозер такой. Здоровенный, как гараж у Аль Капоне. Мы с ним по всей Америке дороги строили, тем более что с другой работой стало туго. Великая депрессия, может, слышали?

Русские покивали, наслышаны, дескать, про кризис капитализма в общем и про Великую депрессию в частности.

– Ну вот, я на «Катерпиллере», почитай, всю страну от Мичигана до Техаса проехал, тем более что трудился на подвеске и гусеницах. А потом война началась. В авиацию меня не взяли, на флот – тоже. Так вот я и попал в танкисты.

– Подвеска – это то, что надо, – подумав немного, сказал Шатун. – Будешь у нас ходовым, и, кстати, а что твое имечко значит? Уж больно чудно́ звучит – Кукарача!

Гремлин побледнел до прозрачности, засмущался, прямо как весенняя березка на границе с Канадой, и выдавил запинаясь:

– Кукарача – это таракан по-испански. Так меня в банде прозвали за то, что я шустрый, как таракан.

– А ничего, подходяще, – неожиданно одобрил Шатун. – Вот и шустри давай, Кукарача, чтобы танк наш был проворным, как таракан, и ни один фашистский панцер его прихлопнуть не мог.

– Только я все-таки не понимаю, вы гремлины или нет? – осмелел Кукарача. – У нас гоблины, которые при технике, зовутся гремлинами. А у вас?

– Мы народ, хотя и малый, – серьезно ответил Шатун. – А как нас называть – дело десятое. Война-то народная, понимаешь, американец?

Так Кукарача стал ходовым в танке «Шерман» Т-4, или, как его называли русские, – «Эмчи».

– Зеленые совсем, – сказал Шатун, – вроде тебя. Погибнут же, хорошо, как не в первом бою!

Кукарача внимательно посмотрел на пятерых направляющихся к танку солдат. Ничего зеленого, на его взгляд, в этих пацанах не было, обычные молодые ребята, разве что росточком не вышли, а так – люди как люди.

– Зеленые, – пояснил Шатун, – это значит по-русски неопытные, необстрелянные. Старый-то экипаж – вот толковые парни были, а все равно кто в госпитале, а кого и вовсе нет больше… Болванку-то Злыдень сдержал, да все равно людей осколками побило. Слабые они, люди.

– Слабые, не слабые, а войны все равно затевают, – сварливо заметил Злыдень. – И чего им неймется, спрашивается? И жизни-то человечьей всего на один глоток, а туда же! Вот малый народ не воюет и в свары свои людей не втягивает. Хотя по сравнению с людьми мы, конечно, ух какие живучие!

– А мы разве не воюем? – осторожно спросил Кукарача. – Мы ведь тоже в танке. Вместе с людьми.

– Воюем-то мы, конечно, воюем, да только на войне мы, так сказать, технический персонал. Наше дело – чтобы броня держала, орудие стреляло, мотор работал, боеукладка не взрывалась да гусеницы не рвались. А остальное – люди.

– Не прав ты, Злыдень. – Шатун достал откуда-то папиросу, покосился на ровные ряды снарядов, втянул запах латунных гильз, нитроклетчатки, тротила, подумал и засунул папиросу за ухо. – Не больно-то нашим солдатам хочется воевать. Для них война – это работа, которую надо сделать, а коли не успеешь – другие доделают. А вот те, которые все это затеяли, – они не здесь, не в танках, не в самолетах, и вообще… Они, может быть, и не люди вовсе.

– Как это не люди? – удивился Кукарача. – А кто же тогда?

– Не люди, – отрезал Шатун.

Вы можете говорить все что угодно о российских дорогах, но на самом деле вы ничего о них не знаете, если не служили ходовым гремлином! У «Шермана» подвеска нежная, на пружинах, катки попарно собраны в тележки, в общем, мест, куда может забиться грязь, хватает! Да и ломаться там есть чему, а если так – то что-нибудь непременно ломается. Так что работа на «Катерпиллере» теперь казалась Кукараче отдыхом в Лас-Вегасе. Хотя, по правде говоря, в Лас-Вегасе гремлин ни разу не был, там своих хватает, рулеточных, бильярдных и прочих забубенных ребят, хотя, может быть, Злыдень там бы и прижился, опыт все-таки!

Но гремлин старался. Хотя на учебной трассе его пару раз выдергивали из грязи суровые гремлины-тридцатьчетверочники, при этом «Эмчи» вставал на дыбы, а толстенный стальной трос истончался и звенел от напряжения.

– Ничего, научишься, – сказал какой-то русский гремлин, прибирая трос. – Ты вот что, паря, ты бревнышко с собой вози, в случае чего зацепишь за траки и выгребешь. Мы все так делаем.

И Кукарача учился.

А потом начались военные будни.

Война – это грязь и еще кровь. Крови хватало на всех, но ходовые в крови купаются в самом прямом смысле. Лопающиеся тела под гусеницами, свои ли, чужие ли – кто разберет! Страшная жижа, смешанная с грязью или снегом, продавливается меж траков, и не понять, кто это был – свой, враг, человек, гремлин, панцерцверг, – был, и не стало. Кукарача думал, что от крови он скоро покраснеет, но не покраснел, а только поседел.

И человеческий экипаж, вчерашние мальчишки, уже врос в войну, повзрослел сразу, рывком, потому что медленно взрослеть было некогда.