А кроме того, «Кукарача» – это песенка, причем развеселая. А наш гремлин был не чужд прекрасному, а уж тем более развеселому. Поскольку был молод, жизнерадостен, музыкален, да и сам немного поигрывал на банджо. Не треугольном, конечно, а настоящем, пятиструнном «теноре» с пятым колком посередине грифа, ослиной шкурой на барабане красного дерева и никелированными обручами, накрепко схваченными шестнадцатью полудюймовыми винтами.

С банджо он и разместился в танке М-4, хотя местечка в боевом отделении было маловато, но для банджо нашлось, а уж гремлину-то в любой машине место сыщется, тем более в такой громадине, как танк.

Так гремлин Кукарача и танк «Шерман» М-4 вступили во Вторую мировую войну.

Наспех склепанный транспорт в составе союзного конвоя, нещадно коптя, полз через Атлантику, с каждой пережеванной винтами милей приближаясь к исторической родине Кукарачи, Ирландии, с каждым часом все дальше унося гремлина и его танк от места рождения – родного Детройта.

Народец на транспорте подобрался ничего себе, вполне свойский народец, местные гремлины-моряки, всяческие котловые, поршневые, брашпильные, да еще руль-машинные, радиоламповые и антенные, впрочем, три последние разновидности спесиво полагали себя гремлинской аристократией и в дружеских посиделках в якорном колодце участвовали редко, предпочитая кучковаться в аппаратурных стойках радиорубки и капитанского мостика. Пренебрегали мазутой, стало быть, да и ладно, и без них было не скучно.

Кроме того, кто они такие? Обслуга, по сути дела, а вот танковые и аэропланные – другое дело, эти направлялись на войну, в основном в Англию или Африку, и только один из них, славный парень, почти виртуоз на банджо, шермановский гремлин Кукарача из Детройта – в далекую и непонятную, но уже легендарную Россию.

И вот уже Ирландия осталась за кормой, а в Исландии конвой переформировали, и транспорт наконец взял курс на северный русский город Мурманск.

В Мурманске танк доукомплектовали местными гремлинами, у которых, как ни странно, на всех четверых было только одно треугольное банджо и ни одного ручного медведя. Гремлины всего мира понимают друг друга, таково уж свойство этих пролетариев колдовского мира, хотя русские гремлины и использовали некоторые специфические словечки, но Кукарача быстро разобрался что к чему, а разобравшись – восхитился и дал себе слово обязательно освоить русский язык. Хотя бы на уровне вот этих специфических выражений-заклинаний, обладающих совершенно невероятной емкостью и мощью в сочетании с поразительной лингвистической простотой. Но это случилось после.

А сейчас четверо русских в мешковатых промасленных комбинезонах и рубчатых шлемах с обрезанными наушниками, настороженно набычившись, стояли напротив выбравшегося из люка мехвода американского гремлина.

Рожи у русских гремлинов оказались нормального зеленоватого цвета, хотя, безусловно, что-то красноватое в них имелось – розовые проплешины от подживших ожогов, и пахло от них гарью, паленой шерстью, окалиной, человеческой кровью, аммиаком, хлоркой и еще какой-то душной медициной.

Кукарача подумал, что так пахнет война, и ему почему-то стало неловко перед этими угрюмыми русскими. Однако, решив не заморачиваться – война всех подравняет, – он вытер лапы промасленной тряпкой, отбросил ее в сторону, изобразил на физиономии знаменитую американскую улыбку и сообщил будущим боевым товарищам:

– Хай, бро, я Кукарача, гремлин из Детройта, прибыл к вам в составе вот этого красавца.

И ткнул лапой через плечо в сторону танка.

Русские переглянулись, потом дружно уставились на Кукарачу. Ни малейших признаков дружелюбия на их суровых мордах не наблюдалось, так что гремлина даже холодком просквозило. Потом пожилой, с обгорелыми ушами, торчащими из шлема, тот самый, от которого несло копотью и железом, угрюмо проскрипел:

– Не знаем мы никаких гремлинов, тем более кукарач, так что валил бы, хлопец, куда подальше, хочешь – в свой Дыройт, хочешь – еще куда. И нечего тебе делать в боевой машине, присланной трудящимися Соединенных Штатов Америки в помощь воюющим трудящимся Страны Советов! Короче – сгинь, нечистая сила!

– Как бы не так! – немедленно окрысился Кукарача. Сдаваться он не собирался. Ну, горелые, ну и что из этого? Я им вон какой классный танк привез, а они еще морды воротят!

– Сгинуть-то я, конечно, могу, – ехидно ухмыляясь, сообщил он, – только мой «Шерман» без меня не то что затвором не шевельнет, а и вовсе не заведется. Потому что в документах ясно написано: «Танк «Шерман» М-4 с сопровождающим гремлином-механиком Кукарачей», во! А ежели кто из вас, парни, тому документу не верит, то хоть я гремлин и не обидчивый, только ведь по случаю знакомства и задницу надрать могу, не посмотрю, что союзники! Как нечего делать!

Кукарача и впрямь обиделся, даже разозлился, аж подпрыгнул. Меж вставшими торчком ушами зазмеились электрические разряды. Кривые ноги сами по себе принялись вытанцовывать коленца боевого буги, глаза вспыхнули багровым, словно стоп-сигналы гангстерского «Бьюика».

– Документ, говоришь, имеется? – выступил вперед русский с печальным висячим носом и крупной грушеобразной головой, на которой танковый шлем смотрелся какой-то камилавкой. Ну, прямо один в один биржевой гремлин с Уолл-стрит, только что не в деловой паре и лаковых туфлях, как положено брокеру, а в черном комбинезоне, стоптанных сапогах и с пистолетом в потертой кобуре на правом боку. – А ну, покажи!

– Да кто ты такой, чтобы мои документы проверять? – вскинулся было Кукарача, но техпаспорт и командировочное удостоверение все-таки предъявил.

Грушеголовый внимательно изучил замасленные бумажки, потом махнул оливковой лапой, поросшей редкими черными волосьями:

– Свой это, товарищи, прикомандирован к танку, все путем, так что мордобой отменяется, да здравствуют лендлиз и дружба народов больших и малых.

Русские что-то проворчали, но расслабились, хотя особого дружелюбия по-прежнему не проявляли. Да и с чего бы?

– Я тут навроде комиссара или политрука, если по-новому, – сообщил грушеголовый, – потому что я самый образованный. До войны по финансам специализировался, работал сейфовым в наркомате. Советская власть – она тоже умеет считать деньги, ты, американец, не думай, что мы в бизнесе не смыслим, научились-таки, – тут он подмигнул, – хотя отдельные недоработки покамест имеются. А звать меня, – тут он замялся, – в общем, Злыднем меня кличут! Это потому, что до революции я бордельным работал, можно сказать, пролетарий бордельного труда! Пугал всяких мазуриков в самом что ни на есть процессе…

Злыдень зажмурился, видно, вспомнил что-то, и довольно ухмыльнулся:

– Вот помню… эх, ладно, было, да прошло! Потом пришли большевики, освободили падших женщин, ну и нас заодно, бордельных, ломбардных и прочих малых городских. Ну, я помыкался малость по столичным закоулкам, да и устроился работать в сейф. В наркомате у нас тоже бывало весело. У меня-то в сейфе помимо секретных протоколов завсегда бутылка-другая спиртного напитка имелась. Полезет в сейф какое-нибудь канцелярское мурло за пузырем, а я ему: «Бу-у!»

– Уймись, Злыдень, – беззлобно прервал его пожилой, тот самый, с обгорелыми ушами. – Ну право слово, какой из тебя политрук? У тебя только твое «Бу-у!» на уме, хотя, надо сказать, несмотря на свои мелкобуржуазные замашки, броневой ты хороший. Если бы не ты, сгинула бы наша бэтэшка, а заодно и мы вместе с ней. Панцерцверги болванку прямо в лоб влепили, – пояснил он Кукараче, – и если бы не наш броневой – хана бы нам всем. Хотя танк все равно списали, а нас вот сюда…

– Уж да! – приосанился Злыдень-броневой. – А все потому что опыт! Сейф – это ведь тоже броня. Меня так просто не вскроешь. Во, глянь!

Он стащил с головы шлем-камилавку, и Кукарача увидел жуткий багровый рубец, пересекающий лысую голову от бровей до затылка.