Гремлин грустно улыбнулся, губы у него были коричневые, в серых старческих пятнышках, а щетина на морде совершенно седая, словно жухлую траву побило ранним морозом.

– Ну и народец проживает на российских свалках! Не то психи, не то гении, но философствовать горазд каждый, причем на свой манер. А уж какую гадость пьют! Но об этом как-нибудь потом…

Вот когда приехали бывшие союзники, земляки-американцы, и пустили под пресс тысячи вполне работоспособных «Студебеккеров» вместе со служившими на этих грузовиках гремлинами, мне стало как-то не по себе. Одно дело погибнуть в бою или даже кончить свои дни вместе с полумертвым танком в мартене, а другое – вот так… Неужели в России этим «Студебеккерам» не нашлось бы дела? Война кончилась, наступил мир, но что-то сломалось в людях и гремлинах.

Но я в мартен так и не попал, потому что нежданно-негаданно забрали меня в Музей бронетанковой техники, что в Кубинке, под Москвой. В тамошних мастерских меня немного подлатали, в основном так, для вида, и определили в ангар с советской бронетехникой, правда, потом перевели к американцам, у них там с британцами ангар общий.

Кукарача помолчал, потом извлек откуда-то банджо, тронул корявыми пальцами невесело прошелестевшие струны, но играть не стал и тихо спросил:

– Что, мы теперь и вправду враги?

Я промолчал, не зная, что и сказать.

– А ведь меня обратно в Америку забирают, – вздохнув, сообщил гремлин. – Какой-то коллекционер «Эмчи» мой купил за большие доллары. Говорят, там меня подремонтируют, поставят на гусеницы, так что я еще, может быть, потопчу землю.

– Потопчешь, – согласился я. – Сейчас модно реставрировать старую технику, наверное, люди хотят вспомнить, что когда-то они были другими.

– Может быть, – не стал спорить Кукарача, – все может быть. Хорошо бы, если так.

Мы помолчали.

– Ну, мне пора! – Я поднялся, прибрал пустую посуду, огляделся в поисках урны, не обнаружил и сунул фляжки в сумку. Мне действительно было пора, праздничный вечер кончился, рухнул в безалаберную весеннюю ночь и радостно утонул в ней. Со стороны эстрады доносились какие-то совсем уж нечеловеческие вопли артистов, а может быть, празднующих. Я вздохнул, выпито было все-таки немало, а мне еще топать до остановки и топать.

– Прощай, человек, – сказал гремлин. – Я заметил, тебе трудно ходить, так что прощай, солдат!

– Прощай, – отозвался я, – прощай… солдат!

– Миш, ну я не могу, когда она смотрит…

Двуногий смеется.

– Ты что, это всего лишь кошка.

– Ну, Миш…

Вздох.

– Принцесса, брысь!

Я недовольно дергаю правым ухом. Когда проводишь дни, один за другим, взаперти в четырех комнатах, жизнь скудна на события. Конечно, ритуал размножения двуногих – не Бастет весть что, но хоть какое-то развлечение. Они такие забавные, когда пыхтят и принимают дурацкие позы.

– Брысь, я сказал!

Уже по замаху я вижу, что тапок летит мимо, и никуда не трогаюсь со спинки компьютерного кресла. Он шелестит в полуметре от меня, мягко стукается о книги на полке и падает вниз. Я зеваю.

– Можно я в нее подушкой кину? – предлагает самка.

– Не надо. Во-первых, не попадешь, во-вторых, если попадешь, она тебе этого никогда не простит.

Умница.

– Пфе! По-моему, она и так меня ненавидит.

– Таня, она всех ненавидит. Это форма отношения к миру.

– Мы трахаться будем или философствовать?

– ТАК, – с металлом в голове говорит двуногий и изображает, что встает. Я вылизываю правую лапку. Лишь дождавшись, пока он действительно встанет, лениво спрыгиваю на пол и ухожу, презрительно подергивая хвостом.

Единственный козырь двуногих – это размеры. Если бы они не были такими огромными, миром давно правил бы мой Народ. Эти здоровенные создания ужасно самонадеянны, практически беспомощны в темноте и не читают запахи. А главное, они абсолютно не видят тонкий мир и его обитателей. Удивительно, как при таких убогих органах чувств им удалось столь массово расплодиться.

– А-а, да-а, милый! Ах! – доносится из спальни.

Еще и возмутительно шумные вдобавок.

Царственно иду по коридору, распугивая призрачных слизней. Зеленая, синяя, серая мелочь спешит убраться с моей дороги, утекая сквозь двери и стены, – ощущают, что я не в духе. Они не опасны, если маленькие и неяркие, а мои когти разят и в тонком мире. Вот фиолетовый слизень размером с мою голову наполз на случайно залетевшего в квартиру жука и запульсировал. Жук дернулся, засучил лапками и затих, а слизень стал чуть больше и ярче. Он по-прежнему слишком мал, чтобы угрожать даже мне, но рефлекторно бью его лапой, и когти рассекают его на части, которые бледнеют и тают в воздухе на глазах.

Двуногие поддерживают наше логово в относительной чистоте с помощью мокрой тряпки и шумного ящика, втягивающего в себя пыль. Надо же вносить свою лепту.

Задираю хвост и обильно помечаю выходные туфли самки. А незачем бросать их в коридоре где попало. Кинуть подушкой, значит, я тебе это припомню, глупая швабра. Главная самка здесь – я! И если уж на то пошло, появилась тут гораздо раньше…

Тогда, еще совсем маленьким котенком, я лежала на лестничной площадке и умирала. Ужасно хотелось есть и пить, глаза гноились. Иногда мимо проходили двуногие, и тогда я подавала голос. Тихо, безнадежно. Сил не было. Один раз остановился двуногий, и я, пища, побежала к нему, но он пнул меня задней лапой, дохнул спиртовыми парами и пошел дальше.

Когда я очнулась, в ушах стоял негромкий нарастающий звон. Я подняла мордочку и увидела под потолком медленно сгущающуюся радугу.

– Нет! – крикнула я. – Слишком рано!

Радуга не слушала, ей было все равно. Я попробовала встать и упала. Цвета под потолком стали ярче. Призрачные слизни, тогда они казались мне огромными, стали стягиваться вокруг меня в ожидании поживы.

И тут на площадке остановился очередной двуногий. Я плохо различала его силуэт, и скорее всего меня ничего хорошего не ждало, но это был последний шанс. С трудом встав на подгибающиеся лапы, я подбежала к нему и забралась по штанине. Двуногий взял меня в руки и поднес к лицу. В его глазах я прочитала жалость, боль и грусть от того, что придется оставить меня здесь.

Он уже начал наклоняться, чтобы поставить меня обратно на пол, и я воззвала к Бастет в первый раз за свою короткую жизнь. Богиня отвечает не всегда и не всем, но мне повезло.

Грязный подъезд залило сиянием, которое видела только я, и невыразимо прекрасная фигура с телом, как у двуногих, и головой кошки, ростом куда выше него, встала рядом и коснулась лба двуногого странного вида музыкальным инструментом. До сих пор не знаю, сама богиня это была или одна из ее асур, но в тот момент мне было не до того.

В воздухе поплыл тонкий, печальный, чарующий звук. Двуногий постоял немного, потом решительно посадил меня на плечо и пошел по ступенькам вверх. Уверена, он до сих пор думает, что это было целиком его решение.

Самка ходит с большим животом. Я сижу у входной двери и перемурлыкиваюсь с Тимофеем, который томится с той стороны. Никогда не видела его глазами, только через запах. Он большой и пушистый. От его спокойного, мужественного голоса у меня по телу бегут мурашки и хочется прижаться к полу.

– Сбеги, – говорит он, – просто кинься в дверь, когда она откроется. По лестнице десять этажей вниз, а там во двор. Мы сможем быть вместе. Я все здесь тебе покажу. А если захочешь – просто вернешься.

Объясняю ему, что еще не готова так резко поменять свою жизнь. Тимофей фыркает, встает на задние лапы и точит когти о дверь. Его запах сводит меня с ума. Предложение сбежать и пожить вольной жизнью, конечно же, на время, перестает казаться мне таким уж безрассудным. Возможно, что я…

Тимофей внезапно шипит, и я слышу, как он яростно бьет лапами. При этом нет никаких посторонних звуков и запахов. Такое впечатление, что он сражается с пустотой.