Даниел пристально смотрел на грузного мужика перед собой, пытаясь найти подвох. Идя сюда, он ждал, что придется пролить много крови. Если Джаника, сбежав, вернулась в родную деревню (а больше податься ей было некуда), то родичи наверняка будут ее защищать. Но в этом Даниел, похоже, ошибся. Она была обузой для них, никто защищать ее не хотел, даже родной отец. Хотя нечему тут дивиться, раз уж он сам продал собственную дочь в рабство.

– Где это святилище? Далеко оно?

– Тебе туда нельзя. – Матьяс нехотя поднял голову и кинул на Даниела предупреждающий взгляд. – Слушай, человече, я верю, что ты в своем праве. Я отказался от Джаники, продав ее. И коль скоро она вошла в твой дом, у тебя теперь больше права вершить ее долю, чем у меня. В этом законы холмов и пустоши едины. Но у холмов и у пустоши разные боги. В кого ты веришь?

– В Иштена, – ответил Даниел, не колеблясь. – В Иштена, создавшего мир с помощью проклятого Эрдёга. В мать его Иштенанью и в Хадура, отца войны.

– Много богов, – задумчиво проговорил Матьяс. – И как они все уживаются друг с другом?

– Так же, как люди.

– Да… Но здесь, в холмах, все иначе. Мы слыхали про Инштена с Эрдёгом, но чтим только богиню Боссзу. Ты знаешь Боссзу?

– Нет.

– А она не знает тебя. Так что тебе нет хода в ее святилище. Дождись утра, когда вернется Джаника. А дальше делай что пожелаешь.

Даниел, нахмурившись, помолчал. Потом проговорил очень тихо:

– Если ты попытаешься убить меня в темноте, дождавшись ночи, то пожалеешь об этом.

– Знаю.

– Я не так высок ростом, но я сильнее тебя. Ты умрешь. И старуха, что там во дворе, умрет. Она ведь твоя мать? И вторая дочь твоя, девчонка, тоже умрет.

– Я знаю, – повторил Матьяс. – Всем мы умрем, человече. Все умирают.

Над столом пролетела муха. Неторопливая, жирная. Села на кровавое пятно на столе, поползла, цепляя хоботком крупинки рассыпанной соли.

– Ты можешь остаться здесь, – сказал Матьяс. – Законы гостеприимства везде одинаковы, я не убью тебя, пока ты под моей крышей. Или иди спать в поле, как собака. Мне все равно.

Он встал и повернулся к очагу, к Даниелу спиной, словно потерял всякий интерес к разговору. Движения его были по-прежнему вялыми, точно сонными. И Даниел только теперь заметил на затылке хозяина странную татуировку, пересекающую жилистую шею: прямая черта, перечеркнутая пятью короткими стежками. Словно голову отрезали и потом пришили обратно.

Даниел не был глуп, не был безрассуден. Но он шел сюда пешком много дней почти без отдыха, и он устал. Даниел вытянул из-за спины копье, зажал между коленей, упер древко в глинобитный пол. Спиной оперся о стену. Он не собирался спать. Он ждал.

Он был совершенно уверен, что не закрывал глаза, и все же в какой-то миг как будто открыл их. Ничто не изменилось, время не сдвинулось, жирная муха все так же копошилась на столе в кровавом пятне, присыпанном солью, а широкая спина лесоруба Матьяса, отца Джаники, сгорбилась впереди, заслоняя очаг. Ничего не изменилось, и в то же время изменилось. Даниел застыл, сжимая руками древко копья, упертого в землю меж его ног.

На столе перед ним стояла каменная статуэтка. Похожая на ту, что валялась на дороге перед избой, и Даниел поначалу решил, что это та самая. Хотя если бы Матьяс вышел из дома и вернулся, Даниел заметил бы это даже сквозь зыбкую дрему; он провел годы, охраняя семейный солончак, и спал очень чутко. Но через миг он понял, что статуэтка не та, другая. Больше размером и выглядит немного иначе. Там, на дороге, был просто грубый кусок камня в виде человеческой фигуры. В этой статуэтке тоже угадывались людские черты, но уже более явно. Вытесанные руки, прижатые к телу, сжатые вместе ноги. Лицо без носа и глаз, с широко раскрытым квадратным ртом. Должно быть, это и есть их богиня Боссзу.

Даниел расцепил пальцы левой руки и провел ладонью по глазам. И вдруг понял, что не хочет больше ждать.

– Когда, ты сказал, вернется твоя дочь?

Матьяс не ответил. Он все так же стоял у очага, с чем-то возился – в полумраке и чаду Даниел не мог понять, с чем именно. Даниел поднялся, вскидывая копье.

– Эй! Лесоруб! Говори, когда вернется твоя дочь!

Матьяс обернулся. Даниелу снова бросилась в глаза татуировка на его шее, хотя раньше ему казалось, что она проходит только сзади, под затылком. А теперь он увидел, что она есть и спереди. Точно посередине горла.

– А, ты проснулся, человече, – дружелюбно сказал Матьяс. – Погоди маленько, и я дам тебе отменной кровяной колбасы.

– Я спросил, где твоя дочь.

– Какая дочь? Да тебе, видать, приснилось чего? С дороги притомился, вон как сладко продрых, целую ночь и половину дня.

– Да что ты мне… – в бешенстве начал Даниел и внезапно осекся.

Когда он вошел в деревню, солнце уже почти касалось вершины холма, сползая вниз. А сейчас оно поднималось к зениту: близился полдень. Остаток дня, вся ночь и еще половина дня. Вот сколько Даниел просидел на скамье, прислонясь к стене спиной и не закрывая глаз.

Но как такое возможно?

Даниел шагнул вперед и вскинул руку с копьем. Несильно – пока что несильно – ткнул острием в шею лесоруба. Прямо под татуировкой.

– Что за игру ты затеял? – сказал Даниел тихо, с шипящей в голосе угрозой смерти. – Ты чем-то меня опоил?

– Что ты, что ты! Мы ж вместе пили и ели… ты гость в моем доме… шел мимо, попросил крова… смилуйся, на мне двое малых детишек!

Даниел медленно повернул голову. Кто-то копошился в углу у очага. Дети. Двое, как и сказал Матьяс. Одного возраста, близнецы, едва научившиеся ходить, голые и грязные, как новорожденные крысята. Они дрались за ломоть кровяной колбасы, свирепо и молча. Даниел был совершенно уверен, что, когда он входил в избу, никаких детей здесь не было.

– Джаника, – сказал он. – Мне нужна Джаника. Где она?

– Так ты за Джаникой пришел? Тогда тебе не к нам надо, а в соседний дом, тот, что напротив. Там соседка моя, старуха Тодора, это у нее была дочь Джаника. Да только девицу эту в рабство продали в минувшем году… плохой выдался год… засуха, а потом…

– Джаника не твоя дочь?

– Моя? Помилуй, человече, у меня дочерей не было никогда. Была жена. Только померла она в минувшем году… плохой был год…

Он говорил что-то еще, но Даниел уже убрал копье от его горла и отступил. Он понял, что здесь обман, хитрый, изворотливый обман. Этот человек смекнул, что не сумеет одолеть Даниела силой, и решил смутить его разум. Но Даниел был не из тех слабовольных, суеверных дураков, кого можно легко смутить. Он кинул взгляд на детей, дерущихся в грязи. Колбаса, за которую они дрались, лопнула, кровянка выползла из бычьей жилы и заляпала не по-детски свирепые лица мальчишек. Можно было убить одного из них, это бы точно развязало Матьясу язык, но так далеко Даниел пока не хотел заходить.

Он отвернулся от трясущегося лесоруба и молча вышел из избы.

Улица оставалась все такой же пустынной. Напротив плетня стояла другая изба – выбеленная известью, с покатой крышей, а в тесном дворике сидели девочка и старуха. Те самые девочка и старуха, которых Даниел видел вчера во дворе дома Матьяса. Те самые… или не те самые? Даниел резко обернулся, окинул взглядом избу, из которой только что вышел. Она была точно такой же.

Все избы в этой проклятой деревне выглядели одинаково.

Даниел пошел вперед. Миновал один плетень, потом другой. Старуха подняла на него глаза – оба глаза, их было два, круглые, с тяжело нависающими веками без ресниц. Два целых, цепких глаза. А вот что у старухи было одно, так это рука. Но она и одной рукой проворно крутила веретено, так что знай тарахтело колесо: тук, тук, тук.

Даниел отступил на шаг и сделал пальцами рожки, отгоняя нечистую силу.

– Защити, Иштен, – сказал он пересохшими губами. – Огради, Иштенанья.

– Ты за Джаникой пришел? – спросила девочка, сидящая у старухиных ног и ковыряющая колышком землю. Голос у девочки был такой же звонкий, пятки такие же грязные. Только волосы ее были теперь не рыжие. Черные.