Вдруг копатель прервал свое занятие, развернулся и зарычал, оскалив желтые зубы. По мраку в его глазах экзорцист сразу признал того, с кем говорил в комнате старого алкаша. Беглая тень. Орфик. Тот, что грозил Психопомпу.

– Я тебя чую, – произнесла тень. – Чую твое живое тепло.

Мертвые не видят живых в своем царстве, не ощущают, если не пролить для них жертвенную кровь, не зажечь фос вита. Но экзорцист ничего такого не делал, просто стоял, сцепив руки за спиной.

– Я стар, – прохрипела тень. – Тебе не узнать мое имя. Оно стерлось, хе-хе, стерлось, как медяк, и не значит ничего.

Экзорцист почувствовал дуновение ветерка – или, скорее, просто движение воздуха, что было странно в этом царстве неподвижности, – и обернулся. Рядом стоял он. Бог-вестник, бог-посланник в легком шлеме. Крылья на его сандалиях истошно трепетали, а юное лицо хмурилось.

– Его зовут Павсаний, – тихо произнес Крылатый бог. – Павсаний-горшечник.

Что-то внутри экзорциста встрепенулось, хищно раздувая ноздри. Невольно он сделал шаг вперед, к копателю. Лицо горшечника исказилось от ужаса.

– Я вижу тебя! – взвизгнул он, подскакивая и отшатываясь.

Мертвые воды озера чуть слышно плеснули.

– Сгинь, ламия! Изыди! Я не в твоей власти, меня благословил сам сын Аполлона, Великий Освободитель!

– На что же он благословил тебя?

Экзорцист ужаснулся собственному голосу. В нем слышалось шипение змей и скрежет камня, но никак не человеческие слова.

– На подвиг! Время пришло, о-о, время пришло! Мой господин, великий Орфей, – он сказал, что вернется, неся в ладони черное пламя. Он сожжет ваших жалких богов! Он создаст новый мир, который населим мы, его вольные дети, его дочери и сыны! Мир, где нет ни неба, ни тверди, ни воды, ни огня, ни оков принуждения и судьбы, где не властна смерть, где каждый будет подобен титану и богу…

Орфик продолжал лихорадочно говорить. То, что жило внутри экзорциста, жадно клацнуло зубами. Ему было плевать на богов и людей, хотелось лишь одного – теплой крови души. Или хотя бы холодной крови мертвого психоса. Ему так редко удавалось испить теплую кровь. Почти никогда, с тех пор, как его вселили в это щуплое тело. Тело мальчишки, мечтавшего усмирять мертвых, нести свою волю и свой огонь в мир теней. Только так, только так… Ламия обернулась, молчаливо испрашивая дозволения у Вестника. Тот покачал головой. Ламия заскулила.

– Мой цербер, – негромко произнес Крылатый бог. – Ты все еще там? Ты слышишь меня? Мне нужно, чтобы меня слышал именно ты. Я прошу прощения. Прости за то, что так поступил с тобой и с другими детьми вашего мира. Вот он, ваш дар. Ведь дар без проклятия не существует, верно, мой цербер? Способностями экзорциста вы обязаны этим тварям. Я знал, что иначе нельзя. Ни мне, ни остальным шестерым было не справиться с растущим паводком. Если вы хотели выжить, надо было, чтобы психопомпы появились среди людей. В прошлом боги сходили к смертным женщинам, и наше потомство было способно на великие деяния, но время обесплодило нас. И нам пришлось пойти на соглашение с чудовищами. Ламиям хотелось ходить среди живых, питаясь душами мертвых, а нам нужно было оружие. Клянусь, я не ожидал, что чудища сорвутся с цепи. Что, набрав силу, они накинутся и на живущих. Но у нас не было тогда иного выхода, а сейчас, когда Безумный Кифаред грозит возвращением, его нет тем более. И все же я хочу, чтобы вы знали. Чтобы шли в бой, познав свою суть, победив чудовищ внутри себя. Ты слышишь меня? Если да, ответь. Кивни головой. Подай знак.

Ламия зашипела. Человек внутри нее шевельнулся, причиняя чудовищу боль. Затем, с мучительным напряжением шейных мышц, голова цербера приподнялась. И опустилась.

– Дай мне нож, – сказало чудовище с именем экзорциста.

Нож не числился среди атрибутов бога в крылатых сандалиях, но на то он и бог – и через миг в руках Психопомпа тускло блеснул средней длины клинок с односторонней заточкой, известный историкам под именем «копис». Он вполне подходил как для боя, так и для рубки мяса жертвенного козленка – и для того, что собирался сделать экзорцист с душой чудовища, тоже годился. Орфик, словно в предчувствии, оторвался от своей ямы и встрепенулся.

– Не надо, – одними губами произнес бог.

Экзорцист улыбнулся мертвой улыбкой.

– Отважный охотник, – хриплым шепотом сказал он, взвешивая клинок на ладони, а потом расстегивая так и не расстегнутую Трехтелой рубашку, – пришел и разрубил волку живот. И выскочили оттуда и бабушка, и Красная Шапочка, и даже семеро козлят…

С последним словом он опустился на колени, приставил нож к животу и с силой вогнал в собственное тело, насаживаясь на острие. Ахнул, а потом резко провел вниз, к паху. Орфик подобрался ближе, трепеща ноздрями и чуя поживу – ведь для мертвых нет ничего слаще крови живых, изливающейся в прах их серого царства. Бог-вестник скривил губы, отворачивая лицо. И кровь полилась – но мало, странно мало. В разрезе мелькнуло что-то призрачно светящееся, как туман, подсвеченный лучами фар. Показалась узкая ступня, серый край погребального покрова – хотя какой покров? Но было так. И на волю выступила тонкая, чуть различимая в здешнем сумраке тень. Черты лица ее полустерлись, глаза смотрели, казалось, внутрь себя. Орфик, увидев это, отшатнулся, пал на четвереньки и с воем помчался прочь, обрастая по пути клочковатой шерстью. Испуганно дрожа, тень медленно поплыла над равниной. За ней наружу шагнула другая, третья – бережно обходя упавшую в пыль фигуру экзорциста, боясь наступить или гнушаясь, они стремились во тьму. Упавший зашевелился и горлом прохрипел:

– Марина! Марина!

Никто не отозвался, лишь прервался поток теней. Осталась только небольшая лужица крови, быстро впитывающаяся в песок. Голова экзорциста бессильно упала наземь, в пыль.

Бог-посланец вздохнул. Залечить такую рану было ему по силам, бог он, в конце-то концов, или хрен звериный, – но сколько их осталось, этих сил? Покачав головой, Психопомп опустился на колени рядом со своим цербером. Крылатые сандалии, таларии, затихли и сложили крылья, предчувствуя двойной груз.

Ты входишь в прихожую, вытираешь ноги о коврик, вешаешь припорошенный серой пылью и заляпанный кровью плащ. Десять часов. Время вечернего кормления. Заглядываешь в комнату Марины. Горит ночник, хотя за окнами еще не стемнело. Сиделка спит, уронив голову на грудь. Ты тихо проходишь в ванную, моешь лицо и руки. Особенно тщательно руки. Снимаешь грязную рубашку, швыряешь в корзину для белья, несколько секунд тупо пялишься на свежий рубец на животе – от подреберья и до паха. Затем идешь на кухню, греешь в микроволновке бутылочку с питательной – более питательной, чем для младенцев, – смесью. Возвращаешься в комнату. С исхудавшего лица на тебя глядят затуманенные глаза. Подносишь бутылочку к ее рту (все это не обязательно, сиделка уже вставила в капельницу новый пакет с физраствором, но таков ритуал), губы автоматически приоткрываются, обхватывая соску. Ты наклоняешься над кроватью, глядя в ее глаза. Только там можно найти смысл. Если нет, напрасно все. Если нет, пусть приходит хоть Великий Освободитель, хоть легион мертвых душ, тебе плевать. В окна сочится серо-синее небо, плоское и безразличное, как дорожный отражатель. Ты пытаешься выискать крупицу разума, признак души. Сначала ничего не происходит. Потом поверхность серого пруда, в который превратились ее глаза, проясняется, словно кто-то зажег лампу под толщей воды. Свет разгорается, набирает силу. Губы, отпустив в соску, дрожат, дрожат, силясь сложиться в… улыбку? Нет, с какой стати ей улыбаться собственному убийце? Холодок бежит по спине, мелькает предательская мысль: «А может, лучше как раньше?» Трус. Трус и подлец. Губы жены наконец-то складываются – в слово. На волосок оторвав голову от подушки, Марина глядит на тебя и шепчет:

– Андрей…

Харысхан – якут, хотя косит под японца. В Кедрачах он что-то вроде знаменитости. Непьющий якут сам по себе диво, а уж с вычерненной челкой до подбородка и рукоятью катаны за спиной – диво дивное. Жертва дешевых пиратских дисков с аниме и недавно пришедшего в Кедрачи мобильного интернета. Из местной молодежи он единственный вызвался проводить нас дешевле, чем за пять тысяч.