— Запишите мой номер, — предложил Андрей.

— Не смеши! Мне не составляет труда получить данные на любого человека. В общем, жди звонка. И сиди смирно, Андрюшка! — Соболев погрозил толстым пальцем. — Ты с детства непоседой был. Поехали однажды мы с батей твоим на рыбалку, сели, забросили, увлеклись. А ты тем временем купаться полез. Чуть не утонул, сорванец. Еле откачали.

— Да, помню что-то такое…

На душе Андрея потеплело. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, о котором обязательно позаботятся взрослые, ответственные, опытные мужчины.

Словно читая его мысли, Соболев сказал на прощание:

— Ни о чем не беспокойся. Все уладим.

И, усилив нажим большой сильной ладони, прокурор выставил Андрея за дверь. А минуту спустя выглянул, окинул взглядом пустую приемную и велел секретарше:

— Соедини с Перепелицыным, Надежда.

И втянулся обратно, как рак в нору.

Соседи по нарам уже второй час подряд обсуждали достоинства женщин, которых имели в жизни. Впрочем, женщинами их здесь не называли. «Мочалками», «бабами», «телками», «сосками» — в лучшем случае. И не имели их зэки, а «драли». Просто безбожно, если верить их россказням. Туманов не верил. Эти сладострастные разговоры заменяли в камере онанизм или же предшествовали ему. Господи, как же обрыдло все это!

Туманов машинально повернулся на правый бок, но тут же спохватился и ограничился тем, что остался лежать на спине. Нужно было наблюдать за ворами, чтобы не подкрались неожиданно. Для обороны у Туманова имелся носок, набитый цементом. Этим оружием он обзавелся, когда выводили на прогулку через коридор, где сняли половицы, чтобы заменить их плиткой.

Отбой уже объявили, но в камере мало кто спал. Горела настольная лампа, приглушенно бормотал телевизор, заключенные расслабленно отдыхали после благополучно прошедшего дня. Казалось бы, тут и уставать не от чего, но на самом деле в тюрьме ты находишься в состоянии постоянного напряжения, которое выматывает похлеще физической работы.

Туманов никогда не думал, что в заключении будет так трудно. Пребывание в замкнутом пространстве среди большого скопления народа отупляло. В состоянии непрекращающегося психологического пресса и под давлением необходимости каждую минуту концентрироваться на том, чтобы не сделать или не ляпнуть что-нибудь запрещенное, вся жизнь Туманова упростилась почти до животной ступени. Он замечал, что его мысли и желания становятся все более примитивными. Неужели в конечном итоге он опустится до уровня этих двоих, которые, гнусно хихикая, несут всякую похабщину?

Ведь в голове то и дело мелькают непотребные мыслишки и образы. Алла чаще всего вспоминается голой, раскрасневшейся от желания, с волосами, прилипшими к потным щекам. Как можно было ночами напролет спать с ней рядом на одной кровати и не соблазняться ее еще таким молодым, таким аппетитным телом?

И как можно было забывать о существовании холодильника, набитого всевозможными яствами? Намазал булку маслом, нарубил колец сухой колбаски, соорудил здоровенную чашку сладчайшего чая с лимоном — и наслаждайся жизнью, хоть перед телевизором, хоть над раскрытой книгой. А в нескольких шагах восхитительно чистая, сверкающая белоснежным кафелем ванная комната с унитазом, шампунями, бритвами, зеркалом и прочими приметами цивилизации…

Туда хотелось ежедневно, ежеминутно, ежесекундно. Мысленно Туманов постоянно находился дома. Невозможность удовлетворения самых примитивных потребностей приводила к их иллюзорному воспроизведению в бесхитростных грезах. На какое-то время это помогало отрешиться от окружающей тюремной обстановки. Но рано или поздно она напоминала о себе, и тогда ощущение ужасающего контраста между мечтами и действительностью причиняло невообразимое страдание.

Уснуть бы, забыться, думал Туманов, тараща глаза, чтобы не отключиться. Сейчас даже самый жуткий кошмар не мог быть хуже реальности, в которой он находился. Любой сон позволил бы сбежать от всего этого страха, осознания ужаса своего положения.

Но приходилось бодрствовать. Бодрствовать и смотреть.

Последние обитатели камеры заканчивали свои вечерние посиделки. Вот уже выключили телевизор, вот стихло журчание в отгороженном углу. Закряхтели, зазевали, захрустели суставами зэки, укладываясь на нарах. Прекратилась возня на воровских койках. Весь лишний свет погас, но под потолком осталась гореть голая лампа, чтобы ничего не могло укрыться от взоров вертухаев, периодически заглядывающих в камеру сквозь решетчатый «намордник» на двери.

Началось самое трудное время. Бодрствование ночью, когда все остальные дрыхнут, сопя и похрапывая на все лады, требует огромного напряжения воли. Особенно, если ты не спал толком ни вчера, ни позавчера.

Рот Туманова механически раскрылся, издавая неудержимый зевок, за которым последовал еще один, еще один и так далее, почти без перерыва. Заснуть, забыться и видеть сны… Может, действительно поступить так, наплевав на угрозу, исходящую от Шамана? Туманов попытался мысленно протестовать против такого варианта, но получалось не слишком убедительно.

Обессиливающая апатия охватила его. В который раз захотелось сдаться на милость врага. Удар заточки в сердце, и больше не нужно будет сопротивляться, пересиливать себя, беспокоиться о чем-либо. Все закончится.

Прислушавшись к себе, Туманов понял, что не хочет такого конца. Не имеет права подохнуть в грязной, вонючей камере от руки уголовника. Он должен, он обязан вернуться к своим родным и близким, к своим пациентам, книгам, привычным обязанностям. Да, сейчас, куда ни кинь взгляд, все вызывает отвращение и внутреннее неприятие. Но не напрасно же приехал сын. Возможно, Андрей сегодня переговорил с Соболевым, и уже утром «падут оковы, и у входа нас встретит радостно свобода». Только последний идиот откажется от борьбы, которая вот-вот завершится в его пользу.

«Я буду жить, буду! — сказал себе Туманов. — Не только потому, что мне жалко и страшно уходить из этого мира. Есть другое. Я не хочу расставаться с теми, кто мне так или иначе дорог. Потому что… потому что я… я их люблю».

Бесхитростная прямота последней мысли пронзила его. Возможно, только сейчас впервые в жизни он оценил и понял справедливость того, что многие философы и мудрецы считали своим конечным выводом, что воспевали столь многие художники, музыканты и поэты: главное — это любовь. Туманов принял эту истину всем своим нутром. Да, любовь. Только она оправдывает наше существование на земле, только она способна возвышать нас и укреплять. Без нее человек не многим отличается от животного. Зато способность любить делает нас подобными ангелам.

Туманов улыбнулся. Открывшаяся ему истина была светлой и яркой, как солнце в безоблачном голубом небе. Он снова счастливо улыбнулся. Сейчас он раскинет руки, как крылья, и взлетит. Вот она, свобода. Только оттолкнуться ногами от земли — и вот ты уже паришь!..

Его разбудил собственный смех. Он поспешно разомкнул веки и понял, что никаких истин не постигал и никуда не летал. Под ним были все те же нары с дурно пахнущим матрасом и отвратительной, комковатой подушкой. Шаман к Туманову пока не приближался, но уже не лежал, а сидел, видимо, проверяя, осталось ли незамеченным его пробуждение.

«На этот раз я не стану его отпугивать, — решил Туманов. — Пора принимать меры. Еще одну ночь я не выдержу. Значит, нужно действовать. Пусть подойдет вплотную».

Осторожно и медленно двигая рукой, Туманов отыскал набитый цементом носок, накрытый одеялом. Только бы с первого раза попасть по башке. Если Шаман успеет увернуться, то выиграть схватку быстро не удастся, и тогда в происходящее вмешаются воры или их подручные. Нет, нужно нанести один удар, но неожиданный, точный, сильный. Судя по весу «мягкой дубинки», она способна не только оглушить, но и проломить череп, если попасть в шов — место соединения костей. Значит, целиться нужно в висок или темя.

Мало-помалу, незаметно, Туманов начал менять положение тела, чтобы в нужный момент вскочить с койки и нанести внезапный удар. Задачу облегчало то обстоятельство, что Шаман не сразу направился к нему, а сначала сходил к параше, после чего долго обливался водой и сморкался.