Выбросив из-под скатов россыпи гравия, «Мазда» рванула с места. Андрей не думал о том, зачем повесили Рогожкина, не прикидывал, куда спрячет трофейный пистолет и что будет делать дальше. Он просто спасал свою жизнь и был поглощен только этой задачей.

До самого вечера Туманов ждал, что воры снова вызовут его на разборку или сделают что-нибудь похуже, но они словно забыли о его существовании, если не считать злобных взглядов, бросаемых Шаманом издалека.

После ужина разговоры в камере затихли сами собой, постепенно переходя в бормотание. Большая часть заключенных собралась перед телевизором, живо комментируя выступления участников какого-то конкурса. Пока они дружно приобщались к прекрасному, а воры лениво резались в нарды, Туманов незаметно прикорнул у себя на нарах. Он решил, что ночью спать не будет. Не хотелось подыхать подобно скотине, обреченной на заклание. Если уж умирать, то с музыкой. Во всяком случае, попытаться отбиться, а там, как бог даст.

Туманов был уверен, что ночью Шаман подкрадется к нему с заточкой или каким-то другим оружием. Вспомнился рассказ о том, что неугодных заключенных убивают резким ударом гвоздя в ухо. Или душат подушкой. Или удавливают вафельным полотенцем, стягивая его с двух сторон.

Ни один из этих способов Туманова не устраивал. Он больше не задумывался о самоубийстве. С приездом сына у него появилась надежда. Когда Андрей доберется до Соболева, все переменится. Нужно только перетерпеть, дождаться. Всем бедам назло.

В промежутке между полуночью и рассветом Шаман трижды пытался приблизиться к обидчику, но всякий раз Туманов приподнимался или садился, давая понять, что намерен дорого продать свою жизнь. Шипя ругательства, вор возвращался к себе, чтобы сделать новую попытку позже.

Бороться со сном становилось с каждым часом все труднее. Чтобы не отключиться, Туманов то вспоминал по фамилиям всех своих соучеников и сокурсников, то производил в уме сложные математические вычисления, то мысленно создавал рейтинги любимых песен, фильмов, книг. Так постепенно дошло до поэзии.

В кладовой мозга хранилось предостаточно разных обрывков в виде строчек и четверостиший, но вспомнить полностью удалось лишь одно стихотворение. Сочинила его бабушка Нила, которая давно покинула этот мир. Врезалось оно в память потому, что письмо со стихами Туманов получил в один день с телеграммой о смерти бабушки.

Последние пятнадцать лет жизни она провела в крохотной деревушке на берегу Северского Донца, где неожиданно для всех и наперекор общему мнению приобрела домишко. Истая горожанка, она сумела научиться всем премудростям деревенской жизни, обеспечивая себя картошкой, соленьями и куриными яйцами. Но вечерами, покончив с возней в огороде, Неонила Матвеевна возвращалась к своим прежним привычкам: читала, вела дневник, писала родным длинные письма.

Туманов был ее любимцем, поэтому получал весточки особенно часто. Обычно это были длиннейшие отчеты о погоде и самочувствии, пестрящие воспоминаниями и мыслями о жизни. Но в тот раз на тетрадном листке было только это стихотворение, написанное быстрым неразборчивым почерком:

Весною ранней цвел подснежник,

Потом — тюльпан, пион, жасмин.

Сейчас, осенних дней предвестник,

Пылает яркий георгин.

Ушла весна, пора надежды,

Уж первый гром отгрохотал,

Одели яркие одежды

Березы, клены, краснотал.

И на исходе грустном лета —

С сердечком желтым, вся бела, —

Зачахнув без тепла и света,

Ромашка тихо отцвела.

Увяли ландыши, фиалки,

Сирень и розы — все цветы.

Лишь ноготки желтеют жалко,

Будя ушедшие мечты.

Уже осталось жить немного,

Быть может — годы, может — дни.

Вдруг оборвется путь-дорога,

Погаснут яркие огни.

Но кто предскажет мне кончину?

Нет, предсказать ее нельзя…

Каких цветов мне на могилу

Положат дети и друзья?

То будет голубой подснежник,

Или фиалка, иль жасмин?

Иль ранней осени предвестник

Красивый пышный георгин?

Или ромашка, иль гвоздика,

Иль скромный синий василек?

Иль запоздалый вереск дикий,

Иль яркий желтый ноготок?

А если я уйду в годину,

В какую рождена была?

Останется пустой могила,

Вся от снегов белым-бела.

Так и вышло. Когда дети и внуки Неонилы Матвеевны добрались в Синичино, дороги уже были занесены. А цветы на могилу легли искусственные, мертвые, никому не нужные, никого не утешившие.

«Неужели и я тоже уйду? — спросил себя Туманов. — Как можно? Это же несправедливо, если все останется, а меня не будет. Не хочу! Не хочу!»

Приволакивая ногу, Шаман предпринял еще один разведывательный рейд, но на этот раз Туманов не просто дал понять, что не спит, а сел на нарах, готовый вскочить и расправиться с тем, кто имеет наглость угрожать его жизни. Наверное, его лицо было страшным в предрассветных сумерках, потому что Шаман резко изменил курс, притворившись, что встал по нужде.

Весь дрожа от избытка адреналина в крови, Туманов упал на койку и долго лежал неподвижно, прислушиваясь к бешеным толчкам сердца в груди. Еще никогда он не понимал столь отчетливо, что способен убить человека. Голыми руками. Не вступая в дискуссии, не пытаясь избежать прямого столкновения.

«Если Андрей не вытащит меня отсюда, то случится непоправимое, — размышлял Туманов, пользуясь последними минутами покоя перед подъемом. — Сколько еще ночей я смогу провести без сна? Одну? Две? Черт, как же быть? В один прекрасный момент я просто отрублюсь и уже не проснусь. Успеет ли Андрей? Встретился ли он с Соболевым?»

Эти и другие мысли не давали Туманову покоя до полудня, когда его не просто вызвали, а повезли на допрос — на сей раз Перепелицын решил принять его в собственном кабинете.

— Плохо выглядите, Вадим Петрович, — сказал он, присмотревшись.

— Не на курорте, — пожал плечами Туманов. — Вы, кстати, тоже осунулись. Забот много?

Подспудно он надеялся услышать какой-то намек, что главный прокурор уже проявил интерес к делу об убийстве Никольникова, но просчитался. Перепелицыну определенно не понравился панибратский тон подследственного.

— Забота у меня одна, — отчеканил он, бесцельно перекладывая предметы на письменном столе. — Изолировать общество от преступных элементов. Главным образом, от убийц. Поэтому выход у вас один. Дать признательные показания и чистосердечно раскаяться.

— Мне не в чем признаваться и раскаиваться.

— Тем хуже для вас. Мы теперь не скоро встретимся. Не желаете сотрудничать со следствием, что ж, ваше право. Но потом не кусайте локти. Поезд уйдет, не догонишь. Итак, будете продолжать запираться? Отправить вас в камеру? Там у вас какие-то осложнения, если не ошибаюсь?

Провокационный вопрос чуть не вывел Туманова из себя. Сказались порядком измотанные нервы и бессонная ночь. Он прикусил язык, с которого была готова сорваться какая-нибудь пошлость, и вцепился в бортики стула до боли в кончиках пальцев. Перевел дыхание, сосчитал в уме до десяти и сказал:

— Я хочу написать заявление.

— Какое? — насторожился Перепелицын. — О чем?

— За два дня до убийства к нам приходили двое, — сухо пояснил Туманов. — Якобы для проверки водопроводных счетчиков. Но их самих необходимо проверить. Я настаиваю.

— Обоснуйте ваше требование.

— Они несколько минут находились в кухне без присмотра. Отвертку попросили. Пока я искал, один из них мог запросто похитить нож, которым зарезали Никольникова.

Перепелицын пренебрежительно махнул рукой.

— Это все ваши фантазии.