Леонардо вошёл в кованые чугунные ворота и прошёл по узкой аллее, которая всего лишь служила подъездным путём — но тем не менее её охраняли мраморные грифоны, сатиры, наяды, великолепно сложенные воины и сама Диана Охотница — и лишь тогда вышел ко двору и крытой галерее двухэтажного дома Веспуччи. Он постучал в массивную застеклённую дверь; и слуга провёл его через просторные, расписанные фресками залы, причудливо обставленные комнаты, кабинеты и выкрашенные охрой коридоры в открытый внутренний дворик, по которому свободно бродили павлины. Там и сидела Симонетта, со слабой улыбкой на бледном, в мелких веснушках лице, глядя поверх заросшей диким виноградом стены на тянувшиеся внизу улицы и аллеи. Брови её были выщипаны в тоненькую линию, рот плотно сжат, отчего нижняя губка немного выпячивалась вперёд. Она казалась погруженной в глубокую задумчивость. Дул едва ощутимый ветерок, который тем не менее шевелил по-детски тонкие завитки её длинных, светлых, заплетённых в искусную причёску волос. На ней была накидка из алого сатина — шёлковые рукава с буфами, низкий вырез; на цепочке, обвивавшей шею, висел кулон — в центре золотого с чернью медальона был укреплён кусочек рога единорога, панацея от ядов.

Она казалась воистину неземным существом, и на миг Леонардо почудилось, что перед ним одна из аллегорических картин Сандро. Симонетта была воплощённой «Venus Humanitas» Боттичелли.

   — Леонардо, отчего ты на меня так уставился? У меня вскочил прыщик на подбородке?

   — Нет, мадонна, ты прекрасна.

   — Ия счастлива видеть, Леонардо, что у тебя на лице только следы синяков, — сказала Симонетта. — Сандро преувеличил размеры твоих увечий. И тем не менее ты должен обещать мне, что никогда больше не подвергнешь себя такому риску.

Леонардо поклонился, благодаря её за доброту.

   — Должен сказать, что Сандро сумел уловить суть твоей совершенной красоты в той картине, которую он мне показывал.

Щёки её слегка порозовели.

   — И что это за картина?

   — Он зовёт её «Аллегорией Весны» и говорит, что она отчасти навеяна строками из одного труда Марсилио Фичино.

   — Ты знаком с этим трудом?

   — К стыду моему, нет, — ответил Леонардо.

   — Ты так мало ценишь академиков?

   — Боюсь, что их интеллектуальные исследования превосходят мои скромные возможности, — иронически проговорил Леонардо. — Однако idee fix[80], в согласии с которой Сандро формирует каждую фигуру в своих картинах, — это ты, мадонна. Его изображение «Трёх Граций» есть не что иное, как три разных выражения твоего лица. Никто не может взглянуть на эту картину и тотчас же не влюбиться в тебя.

   — Тогда, боюсь, это очень опасная картина.

Леонардо рассмеялся.

   — Сандро мне о ней только говорил, — добавила она. — Он слишком робок, чтобы показать её мне.

   — Только потому, что он ещё не закончил её, мадонна. Знаешь ли, он на самом деле куда худший бездельник в живописи, чем я; однако вся дурная репутация досталась именно на мою долю.

Теперь была очередь Симонетты рассмеяться; но Леонардо чувствовал, что она пусть мягко и даже любовно, но обращается с ним как с дурачком. Помолчав немного, она сказала:

   — Ты боишься подойти ко мне поближе? А что ты прячешь там, под шёлком? Может быть, это картина, которую я так долго ждала?

Леонардо поклонился.

   — Нов сравнении с ослепительным изображением Сандро твоей красоты мой скромный дар покажется тёмным.

Вновь она рассмеялась и протянула руки:

   — Ну так дай мне её, и я сама буду её судьёй.

Леонардо прислонил холст к стене перед Симонеттой и сдёрнул ткань, прикрывавшую его.

Симонетта подалась к картине, словно была близорука.

   — Леонардо, — проговорила она, — твоя картина прекрасна. Ты всё изменил с тех пор, как я в последний раз видела её. Неужели я и вправду могу быть такой хрупкой и девственной? Мне кажется, я смотрю на женщину, какой хотела бы быть. Эта картина словно двуликое зеркало Синезия, которое отражает и горний мир, и наш собственный. А здесь... — она указала на почти геометрическое изображение деревьев и гор на заднем плане, — здесь я вижу небесный пейзаж. И озарён он небесным светом.

Она улыбнулась, и Леонардо поразила её улыбка — меланхолическая, однако сдержанная и немного загадочная. Он запечатлел в памяти эту улыбку, хотя и чувствовал себя так, словно оскверняет Симонетту — ведь когда-нибудь он напишет именно эту её улыбку, а не саму Симонетту.

   — Это просто край моего детства, мадонна.

Симонетта повернула к нему лицо и сказала:

   — Спасибо, Леонардо.

   — Лак ещё не совсем высох.

   — Я буду осторожна. Я не могу не трепетать при мысли, что лишь сейчас, теперь мне дано увидеть себя вот такой, на небесах, но я не позволю твоему волшебному зеркалу потемнеть, как в детской песенке.

   — О чём ты, мадонна? — спросил Леонардо.

Она пропустила его вопрос мимо ушей и позвонила в колокольчик. Прибежал лакей, мальчик лет двенадцати.

   — Отнеси эту картину в дом и позаботься о ней, — велела Симонетта мальчику, прикрывая холст. Обернувшись к Леонардо, она добавила: — Боюсь, что в воздухе пыль; как бы она не повредила твоей великолепной картине.

Когда мальчик ушёл, Леонардо повторил свой вопрос, но Симонетта лишь покачала головой и сказала:

   — Сядь рядом и обними меня.

Леонардо поглядел вниз, на улицы, лежавшие под стеной.

   — Не бойся, — сказала Симонетга, — нас никто не увидит.

Она крепко обняла Леонардо, прижав его голову к своей груди, и он ощутил её гладкую, чуть влажную кожу и жёсткость парчи, вдохнул запах её тела, смешанный с фиалковым ароматом духов. Дыхание её было неглубоким, резким, и звук его, передаваясь от её плоти в его ухо, усиливался, точно биение волн о скалы. Затем она притянула его лицо к своему, и Леонардо вновь ощутил влечение к ней; но вдруг Симонетта судорожно закашлялась. Она рванулась из его объятий, словно оскорбившись; но Леонардо удержал её и вновь крепко обнял. Она кашляла, тяжело, с присвистом, дыша, задохнулась и жадно хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться. Тело её содрогалось, изнемогая, с каждым новым приступом изнурительного кашля напрягаясь, точно тетива лука, и Леонардо чудилось, что внутри её рвётся что-то немыслимо тонкое; её слюна промочила его рубашку.

И не сразу он заметил, что слюна перемешана с кровью.

Когда кашель ослабел, Симонетта отстранилась. Глаза её были зажмурены, словно она сосредоточилась на чём-то, словно усилием воли она могла преобразить себя в фантом здоровья; именно это, подумал Леонардо, она и делала. Она вытерла мертвенно-бледное лицо и промокнула губы алым платочком, на котором не были заметны пятна крови.

Симонетта прямо взглянула на Леонардо. Глаза её блестели, точно из них вот-вот хлынут слёзы; и Леонардо понял, что Сандро конечно же прав. Её глаза, синие и чистые, как море, были обиталищем призраков. Ему вообразилось, что он смотрит сквозь прозрачную вуаль; что она потеряна для него, потеряна для всего мира.

Миг спустя Симонетта стала собой — уравновешенная, но всё же смущённая. Она крепко сжала руки Леонардо; её ладони, в отличие от его вспотевших рук, были сухими.

   — Не спрашивай меня, Леонардо, — теперь ты знаешь всё.

   — Мадонна, я...

   — А я испортила твою одежду, но она, в конце концов, тёмная, как мой платок, и кровь будет не так заметна.

   — Это не важно, — сказал Леонардо. — Принести тебе чего-нибудь выпить?

   — Сандро сказал тебе всё, — проговорила Симонетта, сохраняя, однако, вопросительную интонацию. — Нет, вероятно, не всё, милый Леонардо.

   — Я не желаю играть в такую игру, — сказал Леонардо.

   — Но ведь такова природа всех человеческих отношений, не так ли? — улыбнулась она.

Краска вернулась на её лицо — теперь оно было, по крайней мере, просто бледным. Однако глаза её горели глубинным бледно-синим пламенем, фантастическим разливом: a miracolo gentil[81].