— Об этом тоже говорят на улицах? — поинтересовался Леонардо.

Аталанте пожал плечами.

   — Говорят, она отправится прямиком к Папе, и это станет причиной войны.

   — Мы ведь даже не знаем, удастся ли ей удержать бразды правления, — вставил Никколо. — Быть может, Милан станет республикой... как Флоренция.

Мужчины улыбнулись, ибо Флоренция была республикой лишь по названию; но Аталанте ответил Никколо серьёзно, как равному:

   — Заговорщики действительно были республиканцы, мой юный друг, но народ Милана любил своего тирана и жалеет о его смерти. Вожак заговорщиков Лампуньяни был убит на месте, а тело его протащили по городу. Других отыскали очень скоро и страшно пытали. Нет, там республике не бывать. И даже стань Милан республикой — кто поручится, что он останется нашим союзником? А что думаешь об этом ты, Франческо?

Лютнист пожал плечами, словно устал от политики и хотел только одного — заниматься музыкой.

   — Я думаю, вы, флорентийцы, видите предвестия войн и скандалов под каждым камешком. Вы тратите драгоценное время, тревожась о грандиозных замыслах врагов... а потом быстро умираете от старости.

Леонардо рассмеялся. Он ничего не мог поделать с собой — его влекло к этому циничному маленькому музыканту, который с виду был немногим старше Никколо.

   — И всё-таки? — настаивал Аталанте.

   — Никто не желает войны, и менее всех Сикст, — сказал Франческо.

   — Он честолюбив, — заметил Аталанте.

   — Но осторожен, — ответил Франческо. — Однако убийство — дурной знак. Оно создаёт мерзкий прецедент — выходит, что теперь и святость домов Божьих не даёт безопасности. А сейчас — можем мы сыграть для мессера Леонардо?

   — Разумеется, — сказал Аталанте. — Боюсь, мы не выполнили своей задачи — скорее уж наоборот.

   — Какой задачи? — спросил Никколо.

   — Поднять настроение твоего мастера.

   — Дело почти невозможное, — вставил Сандро Боттичелли, входя в комнату. — Но даже нашего Господина Совершенство, нашего Леонардо можно одолеть.

   — Андреа позволял кому-нибудь шататься по его bottega? — добродушно осведомился Леонардо. — Или вы совсем не боитесь стражи Великолепного, что бродите после вечернего колокола?

   — Не припомню, чтобы тебя раньше это особенно тревожило, — хмыкнул Аталанте.

   — Увы, даже я порой поступал по-мальчишески глупо. — Леонардо повернулся к Сандро. — Что ты имел в виду?

   — Ты о чём?

   — Что меня можно одолеть.

   — Victus honor.

   — Так это ты прислал записку!

   — Какую записку? — с весёлым видом осведомился Сандро.

   — Что ж, вижу, тебе уже лучше.

   — Во всяком случае, я больше не пуст, — сказал Сандро; однако в нём всё равно чувствовалась печаль, будто всё, что, по его словам, исчезло, осталось с ним — что он по-прежнему пуст, одинок и страдает. — Аталанте, дай нам услышать вашу игру; возможно, мы с Леонардо даже подпоём.

   — По-моему, это угроза, — сказал Леонардо.

   — Господи Боже мой! Тогда я не буду петь.

   — Я сочинил мелодию к стихотворению Катулла, — сказал Аталанте. — Ты ведь любишь его, Леонардо?

   — Конечно, люблю, — сказал Леонардо. — Хотя это и может быть сочтено кощунством, я пристрастен к кое-чему из Марка Туллия Цицерона и Тита Лукреция Кара; но, должен признаться, терпеть не могу ни всеми почитаемого Вергилия, ни заодно с ним — Горация и Ливия[79]. Меня тошнит от стихов ради стихов. Пусть наши друзья придворные беспрестанно поминают Цицерона. Но Катулл... Его слова будут звучать вечно. Назови стихи, и я подпою тебе.

   — «Lesbiame dicit», — сказал Аталанте; он кивнул Франческо, и они заиграли и запели. Аталанте оплетал своим нежным высоким голосом голос Леонардо, более звучный, но не отличавшийся таким широким диапазоном:

Мелодия и слова звучали медленно, хотя песня была легка, и они переходили от песни к песне, исполняя вариации Аталанте на Катулловы стихи:

Сандро налил вина, и Леонардо позволил себе немного выпить. Он разрешил присоединиться и Никколо. Ко времени, когда Аталанте и его друг ушли, Никколо крепко спал на тюфяке, обняв обеими руками толстый том римской поэзии. Он был похож на спящего Вакха, каким его изваял Пракситель — волосы его, густые и взлохмаченные, кудряшками закрывали лоб.

   — Поздно, — сказал Сандро, — пора и мне. — Он говорил шёпотом, чтобы не разбудить Никколо. Потом приподнял занавеску, прикрывавшую портрет Симонетты, который писал Леонардо, и улыбнулся.

   — Ты пишешь тело, а видно душу. Я же пишу душу, а вылезает тело.

   — Ты пьян, — сказал Леонардо.

   — Конечно, пьян, и ты тоже, мой друг. Я вижу, ты поселил Симонетту в Винчи. — Он говорил о картине Леонардо «Мадонна с кошкой». — Что бы ты ни писал, что бы ни изображал — там всегда присутствуют горы и стремнины Винчи, верно? И всё-таки ты до сих пор ослеплён фламандской техникой. По-моему, ты стал куда искуснее, чем твой извечный соперник ван дер Гоос.

   — И это всё, что ты видишь в моей картине, Пузырёк? Искусность?

   — Отчего же, Леонардо, я вижу ещё Симонетту во плоти. Я почти могу прочесть её мысли, ибо она у тебя живая. Этого я не могу отрицать.

   — Благодарю, — сказал Леонардо. — Между нами есть различия, но...

   — Да не так уж и много.

   — Я имел в виду живопись.

   — А-а, — протянул Сандро. И всё же он смотрел на картину Леонардо зачарованными глазами. Как тогда, когда их взгляды встретились во время экзорцизма.

   — Пузырёк, ты что-то знаешь и не хочешь мне говорить?

Сандро усмехнулся и прикрыл картину занавеской.

   — Когда понесёшь её, будь осторожен. Как бы она не отсырела.

   — Сандро?.. — Леонардо ощутил смутное беспокойство.

   — Завтра, — сказал Сандро, напряжённо глядя на холст, словно всё ещё мог разглядеть скрытый под ним портрет.

Леонардо появился у Симонетты после обеда; он пришёл точно в назначенное время, что случалось с ним редко. Хотя художники по большей части не менее пунктуальны, чем купцы, врачи и прочие люди, чьи дела зависят от назначенных встреч, Леонардо не в силах был овладеть даже этой основной чертой буржуа. Привычка опаздывать была, к несчастью, его второй натурой. Но сегодня его мысли не были отвлечены ни летающими и военными машинами, ни естествознанием, ни даже живописью и игрой света и тени — хотя он бережно нёс под мышкой обёрнутый в шёлк портрет Симонетты, следя за тем, чтобы шёлк не слишком сильно прижимался ко всё ещё мягким слоям льняного масла и лака.

Он размышлял о Симонетте и о том, чего она хочет от него. Покаянный озноб охватил его, когда он вспомнил об их свидании на порочной вечеринке у Нери; и всё же он продолжал быть её другом, истинным другом, абсолютным и безупречным, каким и она обещала ему быть. Леонардо ощущал путаную смесь вины и влечения — и тревоги тоже, потому что Сандро настойчиво уверял, будто Симонетта впитала его ядовитый фантом, несмотря на все усилия Пико делла Мирандолы.

Но в самом-то деле, что ещё скрывает от него Сандро?

И не страдает ли сам Сандро, Боже избави, от некоторых проявлений холодной чёрной желчи — melaina cholos... убийственной меланхолии?