— Ну, ещё бы, — сказал Леонардо.

   — Тебе не надо возвращаться с нами в bottega Сандро, — сказал Никколо. — Это опасно.

   — С чего бы это? — спросил Леонардо. — Её защитят.

   — Если Сандро отравлен собственными фантазиями о Симонетте, он попытается извлечь её душу из её глаз.

   — Вполне возможно, что Симонетте не стоит возвращаться к Сандро, но это — суеверная чушь.

   — Мадонна, закрывал ли Сандро глаза, говоря с тобой?

   — Почему ты... да, закрывал.

   — А когда он был не в себе — глаза были открыты?

   — Да, — сказала Симонетта. — Он смотрел так, будто хотел пожрать меня взглядом.

   — И ты говорила, что он был в бешенстве и пытался вскочить с постели. Доктор Бернард из Гордона называет этот симптом «амбулаторной манией». Могу также предположить, что пульс у маэстро Сандро был неровным.

   — Врач отметил, что да.

   — Симптомами меланхолии являются нежелание есть, пить и спать, — сказал Никколо, не в силах сдержать юношеского тщеславного энтузиазма, — слабость всего тела, кроме глаз. Если маэстро Сандро не лечить, он сойдёт с ума и умрёт. Его великолепие был прав, призвав колдуна. Но, мадонна Симонетта, он закрывал глаза при виде вас, когда ещё был в рассудке, чтобы не заразить вас своим «внутренним огнём».

   — Никко, это...

   — Пожалуйста, маэстро, позволь мне договорить. Я знаю, ты не веришь во внутреннее пламя или в огненные лучи, что исходят из глаз, но я просто вспоминаю то, что узнал от мастера Тосканелли. Можно мне продолжать?

Леонардо кивнул и сел рядом с Симонеттой — она взяла его за руку. Мальчик достоин уважения. В менее тяжёлой ситуации напористость Никколо только порадовала бы Леонардо.

   — Твой образ вошёл в его глаза — ив сердце; он столь же реален, как его мысли, и стал частью его pneuma[67], самой его души. Образ, призрак, отражение тебя; но он отравлен и ядовит.

   — Как можно помочь ему?

   — Если более мягкие методы ничего не дадут, то придётся применить бичевание и, возможно, чувственные наслаждения, такие, например, как соитие с несколькими женщинами. Если и это все не поможет, тогда...

Симонетта отвернулась.

   — Что ж, я посмотрю, что можно сделать, — сказал Леонардо, обращаясь к Симонетте. — Но, кажется, Никко прав насчёт опасности, которая грозит тебе. Ты расстроена, так почему бы не отдохнуть здесь? Никколо присмотрит за тобой.

   — Но... — Никколо был явно разочарован, что ему не удастся увидеть колдуна... к тому же он и вправду мог тревожиться о Сандро.

   — Нет, Леонардо, я просто обязана сделать, что смогу, чтобы помочь ему, — сказала Симонетта. — Если я останусь здесь, то не буду чувствовать ничего, кроме вины. Я просто больна от тревоги за него — а теперь ещё больше, чем прежде.

Леонардо сурово глянул на Никколо — разволновал-таки Симонетту!

   — Тогда ты подождёшь нас здесь, Никко, — сказал он.

   — Но я просто обязан пойти! — возразил Никколо. — По крайней мере, я хоть что-то знаю о болезни; и потом, я беспокоюсь за маэстро Сандро. Что вы потеряете, если возьмёте меня с собой?

   — Боюсь, как бы ты не нахватался там опасных взглядов... и не увидел то, чего видеть не стоит.

Никколо выразил нетерпение и недовольство — единственным звуком, который одновременно походил на кашель и рычание — и сказал:

   — Но разве маэстро Тосканелли не говорил тебе, что я должен...

   — Никко, довольно! Ты можешь пойти с нами... обещай только, что не будешь никому докучать.

   — Обещаю.

Симонетта, хотя и расстроенная, слабо улыбнулась; но Леонардо уже отдалился от них, ушёл в свои мысли. Они шли по многолюдным улицам к Сандро — и лучи слабеющего солнца, казалось, высвечивали и провожали их.

Симонетта была права: bottega пропахла болезнью. Едва войдя, Леонардо почуял насыщенный едкий запах. Комнаты были темны, узкие ромбовидные окна закрыты плотными занавесками. Лишь дверь, что выходила на маленький задний дворик, была распахнута настежь, чтобы ядовитые флюиды вышли из дома.

Однако открывать для света все окна было сочтено опасным, дабы перенасыщенная душа больного не прельстилась светом и не улетела раньше положенного Богом времени.

Ещё во дворике они заметили каргу в драной gamurra; волосы у неё были грязные и, скорее всего, вшивые. Она возникла, как призрак, а потом скрылась из глаз. Они взошли по лестнице на второй этаж, где было четыре комнаты: две студии, спальня и туалетная. Полы были из полированного паркета; сами комнаты, каждая с очагом — маленькие, но с высокими потолками.

Верроккьо, что стоял у дверей, приветствовал их кивком и натянутой улыбкой.

   — Надо ли тебе входить, мадонна? — спросил он у Симонетты.

   — Я буду осторожна, Андреа. При малейшей тревоге уйду. Обещаю...

Хотя Андреа это явно было не по душе, он ввёл их в затемнённую спальню, служившую также кухней; острые липкие запахи трав и лекарств были едки и плотны. Было душно и жарко, как в печи. Ревущее пламя отбрасывало рассеянный свет и мерцающие тени на Лоренцо, его брата Джулиано и их маленькую свиту, что стояли вокруг постели Сандро. Сам Сандро лежал, обнажённый, головой на валике. Остановившимся взглядом он уставился в потолок, а две шлюхи безуспешно пытались возбудить его. Через каждые несколько секунд он вздрагивал, словно в такт биения крови в жилах.

Леонардо резко перевёл дыхание при виде друга, потому что выглядел тот так, словно был в коме: лицо блестит от испарины, от жара и лихорадки, глаза ввалились и потускнели. Он сильно похудел и едва дышал. Недавние раны и кровоподтёки сочились кровью, и широкие рубцы темнели на его бледной коже, точно вздувшиеся вены у старика.

Ужаснувшись, не в силах сдержаться, Леонардо оттолкнул шлюх и прикрыл наготу друга.

   — Пузырёк, это я, Леонардо!

Но Сандро, судя по всему, не слышал его. Он что-то бормотал, и Леонардо, приникнув к другу, расслышал, как он шепчет снова и снова:

   — Симонетта... Симонетта-етта-етта... Симонетта...

Леонардо положил ладонь на горячий лоб Сандро.

   — Не тревожься, друг мой, мадонна здесь, как и я.

Лоренцо де Медичи мягко, но настойчиво оттащил Леонардо от друга, обнял его за плечи и покачал головой, скорбя о Сандро.

   — Бесполезно, — сказала одна из шлюх. — Его не разогреешь. В этом бледном червячке и крови-то не осталось.

У неё было крупное тело, отвисшие груди и волосы такие же грязные, как у той карги, что встретилась Леонардо во дворе; и всё же она обладала некой грубой красотой.

   — Ежели ты, граф, считаешь, что так нужно, мы можем снова высечь его. — Она обращалась к юноше едва ли старше Никколо, который стоял рядом с Лоренцо и Джулиано Медичи у покрытой тканью ступени, что вела к кровати.

Это был граф Пико делла Мирандола, любимец двора Лоренцо, юный чародей и учёный, который раскрыл тайны иудейской каббалы и написал блестящий «Трактат о платонической любви» — комментарий к поэме своего друга Джироламо ди Паоло Бенивьени. Этот миловидный юноша обладал необычной внешностью: очень бледная кожа, пронзительные серые глаза, белые ровные зубы, крупное мускулистое тело и тщательно причёсанные рыжеватые волосы. Он носил обычную одежду чародея — лавровый венок и чистую белую шерстяную хламиду. От жары он вспотел; все остальные, включая Верроккьо и Лоренцо, были в рубахах и облегающих штанах, а слуги и вовсе полуголые.

   — Оставьте, вы сделали, что могли, — сказал Мирандола, и шлюха отошла от кровати вместе со своей подругой, которая была до того плоскогруда, что смахивала на мальчика.

   — Ваше великолепие, — сказала крупнотелая, — а может, вы пожелаете, чтобы мы остались... помочь другим гражданам? — Она бросила взгляд на Никколо, а после — на Мирандолу. Кожа её лоснилась и блестела в свете огня. — Магу-то вашему уж точно не помешало бы разок перепихнуться, верно я говорю, mio illustrissimo signore?