— Твой беспокойный приятель Нери обещал нам какой-то сюрприз, какой-то праздник с Симонеттой.
— И что это может быть? — откровенно заинтересовался Сандро.
— Больше я ничего не знаю, — ответил Бенедетто. — Он был очень скрытен, но... — он повернулся к Леонардо, — мы можем пойти вперёд и всё выяснить. Может, только оставим твоего ученика Макиавелли подождать тебя снаружи...
Как ни хотелось Сандро разузнать побольше о том, что касается Симонетты, он сказал:
— Идите, а мы с Леонардо заодно и поговорим по дороге... и вряд ли придём намного позже вас. Нам просто нужно ненадолго остаться вдвоём.
— Я не хочу оставлять Никколо одного, — настойчиво проговорил Леонардо. — Он не будет стоять один на Понте Веккио.
— Здесь безопасно, — заметил Зороастро.
— Сейчас нигде не безопасно.
— Тогда оставим на посту Зороастро, — с улыбкой предложил Бенедетто. Зороастро скорчил ему рожу.
Но Никколо колебался; у него не было ни малейшей охоты идти с Бенедетто и Зороастро.
— Никколо?.. — спросил Сандро.
Макиавелли придвинулся к Леонардо:
— Мастер, можно пойти с тобой?
Леонардо взглянул на него, увидел, что мальчик расстроен, и кивнул. Сандро промолчал, хоть и видно было, что удивился.
Никколо не поймёт большей части того, о чём пойдёт речь, сказал себе Леонардо, а то, чего не понимают, не превращается в сплетни. Он был уверен в этом мальчике, а Леонардо — которого его учитель Тосканелли частенько укорял за склонность к высокомерию — считал себя непревзойдённым знатоком характеров. Но, что значило куда больше, Леонардо понял, что нуждается в обществе Никколо.
Зороастро и Бенедетто отправились вперёд. Распевая и выкрикивая всем известные строчки поэта Саккети: «Пусть все поют о радости; погибель тем, кто не поёт!», они шагали развязно и важно, будто вся улица принадлежала им.
— Твой приятель Зороастро, похоже, не сочувствует твоим проблемам, — заметил Сандро.
— Пора бы тебе его знать, — отозвался Леонардо. — Уж так он устроен. Ведёт он себя странно, хотя... с паршивой овцы хоть шерсти клок. Он, как мог, помогал мне искать тебя и Джиневру.
— По-моему, он scagliolo[34].
Леонардо растянул губы в подобии улыбки.
— Но он настоящий фокусник и к тому же одарённый механик.
— Так теперь, значит, характер определяется склонностью к механике!
Никколо шёл совсем рядом с Леонардо, но, казалось, целиком ушёл в свои мысли. Леонардо похлопал мальчика по плечу и надтреснувшим голосом сказал Сандро:
— Я так тревожусь и боюсь за Джиневру, что попросту заболеваю. Что происходит? Как она могла? Такой поворот! Она любит меня, и всё же... Ты провёл с ней весь вечер, ты её поверенный...
— Как и твой.
— Так объясни мне! — Теперь, наконец открывшись, Леонардо чувствовал ту же абсолютную пустоту, что и в детстве. Он подумал о Катерине, своей матери. Как хотелось ему вернуться в Винчи, увидеть её и её добряка мужа Ачатабригга!
— Ты знаешь столько же, сколько я, друг мой, — терпеливо сказал Сандро. — Джиневра пропала. Тебе ничем не помешать её скорой свадьбе. Она попалась в собственную ловушку.
— Но она не должна была попадаться!
— Если она оставит Николини, он уничтожит её семью — просто для того, чтобы спасти свою честь. У него, знаешь ли, не будет выбора.
— Чушь!
— Леонардо, будь же разумен, — расстроенно сказал Сандро. — Джиневра должна выйти за этого человека.
— Ни за что!
— Николини полностью обыграл тебя, Леонардо. Что ты можешь? Если она пойдёт против него, он опозорит и погубит её семью. Ты же не допустишь этого — её отец твой друг.
— Поэтому он прислушается ко мне. Наверняка есть другой путь. Николини не единственный богач во Флоренции.
Боттичелли помолчал, потом встретился взглядом с Никколо... и это было так, словно оба они понимали нечто недоступное Леонардо.
— Америго де Бенчи не станет, да и не сможет слушать тебя, — сказал Сандро. — Джиневра всегда гордилась своей честностью, а ты обвинишь её во лжи? Точно так же ты мог бы сказать её отцу, что она шлюха.
— Но что она чувствует? — спросил Леонардо. — Она не любит Николини. Как сможет она переступить через это?
— Она сказала мне, что эти раны затянутся, так как честь и семья незыблемы.
— Незыблемы только звёзды на небе.
— Она сказала, что ты поймёшь... возможно.
— Не понимаю и не пойму! — отрезал Леонардо.
— Она просила, чтобы ты поговорил с матерью — своей настоящей матерью.
— Зачем?
— Затем, что ситуации схожи. Как твой отец не мог жениться на твоей матери...
— Перестань! — крикнул Леонардо. — Хватит! — Лицо его пылало, он кипел от гнева. — Моя мать может быть крестьянкой, я могу быть бастардом, но...
— Прости, Леонардо.
— Она велела тебе повторить эти слова, чтобы причинить мне боль?
— Или чтобы помочь тебе понять.
— Ну что ж, менее всего мне хотелось бы, чтобы брак унизил её, — саркастически заметил Леонардо.
И тут они наткнулись на двух крепких парней, которые тузили и всячески обзывали друг друга. Они играли в civettino[35], а целью игры было сшибить с противника шляпу. Вокруг собрались оборванцы и бились об заклад, кто победит. Парни выставляли вперёд правые ноги, а тот, что повыше, наступал противнику на ногу. Тот, кто первым уберёт ногу, проигрывал. Лица обоих парней были в крови — игра была жестокая. До конца схватки один вполне мог убить другого; и частенько подобные игры заканчивались уличной дракой. Разумеется, зрители никого разнимать не собирались.
Когда они свернули за угол, оставив драчунов позади, Никколо сказал:
— Леонардо, мне жаль, что ты расстроился.
Леонардо похлопал его по плечу, но ничего не ответил. Гнев смерзался в его душе, он чувствовал, что коченеет; он мог даже представить большие глыбы льда, отделяющие его от мира... собор из голубого льда, великолепный и неуязвимый. Он искал отдохновения от боли в бегстве к знакомым уголкам собора своей памяти. Он находил покой в мелочах из своего детства, но старательно избегал тёплых комнат, где хранились его воспоминания, его чувства, его понимание Джиневры.
— Я тоже расстроен, — сказал Никколо. Немного погодя, когда Леонардо не ответил, мальчик подёргал его за рукав: — Леонардо?.. Леонардо!
Леонардо очнулся от грёз.
— Прости, Никко. Расскажи, что тебя расстроило. Наверняка это связано с тем мальцом, которого растерзали.
Макиавелли кивнул.
— Я могу понять жестокость толпы, ибо толпа не более чем животное. Но тот мальчик, почему он вёл себя так глупо?
— Ну, — сказал Сандро, — если он еврей, в этом был определённый смысл.
— Почему? — спросил Никколо.
— Потому что евреи распяли Христа. Просто из ненависти и злобы. Для еврея все христиане — враги. Мы для них — что сарацины. Они ненавидят Церковь, и тебя, и меня. Они ненавидят каждый святой образ, каждую гипсовую фигурку Мадонны. Вот почему Pater Patrine, да почиет он в мире, велел им носить жёлтые значки на рукавах и шляпах — чтобы защитить тех, кто живёт рядом. Чтобы защитить нас.
— Тогда эта смерть превратит его в мученика их веры, — заметил Никколо.
— Я бы так не сказал...
— Бессмыслица какая-то, — вздохнул Никколо. — Помоги, Леонардо!
— Я не знаю, как ответить тебе, — сказал Леонардо. — А если ответ и есть — мы, наверное, никогда его не узнаем.
— Но, по-твоему, он — еврей?
Леонардо пожал плечами.
— Может, да, а может, и нет. Но мы называем евреем всякого, кто нам не по нраву, так что какая разница? — И, видя, что Никколо явно разволновался, добавил: — Мальчишка мог быть просто сумасшедшим, Никко, или же он решил, что Мадонна лишила его своей защиты. Возможно, тут замешаны дела сердечные — какая-нибудь девчонка. Юноша всегда стремится стать жертвой, когда его оттолкнут или высмеют. — Леонардо не смог удержаться от издёвки над собой. — Ты разве не помнишь истории Арлотто о старике, который просил статую Христа спасти его молодую жену, умиравшую от чахотки? — Никколо покачал головой, и Леонардо продолжил: — Этот человек был верным христианином и двадцать лет молился именно этой статуе. Свечами, которые он возжёг перед ней, можно было осветить мир. Но именно этот образ Христа не выполнил своей части сделки, ибо жена старика, несмотря на все его молитвы и преданность, умерла в муках. Разъярившись, старик отшиб статуе уши и кричал так, что слышали все в церкви Санто Спирите: «Ты — позор и насмешка!»
