В этом Хилал был совершенно прав.

Леонардо ни о чём так не мечтал, как оказаться сейчас с Сандро и Америго; он осаживал свои мысли, потому что они источали страх, и всё же воображал себе самые ужасные разновидности смерти, выпавшей его друзьям, — их убивало взрывом, разрывало на куски, их насаживали на мечи и пики, и они молили о жизни, а он, беспомощный, бессильный, мог только смотреть на это. Едва добравшись до основания утёса, они бегом бросились туда, где стояли их орудия. Вдруг прямо перед ними разорвалось пушечное ядро, сея смерть и уничтожив солдата, который выбежал прямо под шрапнель. В один миг его разорвало в клочья, в комочки мяса, и душа его взрывом преобразилась в кровавый туман, когда он стал частью миазмов битвы.

Это мог быть Сандро, Америго или Миткаль.

Укрывшись в безопасности за перевёрнутой телегой, Леонардо перевёл дыхание и крепко стиснул руку Миткаля, словно это была рука Никколо.

У лейтенантов Хилала хватило присутствия духа отвести пушки назад, а потом обогнуть мамлюкскую и персидскую конницу и фаланги пеших и выйти им во фланг, так что они могли стрелять по массе турок, бить по самым лаагерам. Эта тактика принесла успех лишь частично, потому что турки рассыпали орудия по рядам солдат и убивали персов и арабов; но их артиллерия не могла сравниться с пушками и многострельными орудиями Леонардо, которые уничтожали турок в огромном количестве, покуда вся равнина не была залита кровью и покрыта мёртвыми и разорванными в куски телами. Гигантский гобелен, вытканный без рисунка и рамы. Турки пытались захватить пушки ударом конницы, но всадники Кайит Бея перехватили атакующих и разгромили начисто. Леонардо был с Хилалом, командуя стрельбой своих же пушек и орудий; и, видя, как в полушаге от него сшибаются в яростном натиске солдаты, ломая мечи и пики о металл доспехов, как летят повсюду куски металла, дерева и плоти, он не мог даже погрузиться в сладостное, возбуждающее, эйфорическое онемение рукопашной. Он был один, совершенно один и абсолютно, почти сверхъестественно осознавал каждую деталь творящейся вокруг резни; и с каждой смертью, с каждым взрывом плоти и преобразования её в душу он ощущал всё большую тяжесть, словно каждая гибель была его чудовищной добычей, и в конце концов он сам едва не падал под этой незримой тяжестью. Однако глаз вины оставался открытым; и Леонардо — зачарованный и ужаснувшийся — смотрел как бы со стороны на себя самого: вот он мечется от одной пушки к другой, помогает, раздаёт приказы, направляет огонь и смерть, как если он стал Красным Джинном, массивным и бесполым, как Хилал, неумолимым, как каменные идолы предков Кайит Бея. Однако эта битва не могла быть выиграна одними пушками или многоствольными орудиями, ибо персы и арабы сходились с турками меч к мечу, пика к пике, сплетаясь тесно, подобно страстным любовникам. Стрелять по туркам означало убить и покалечить примерно столько же арабов и персов; а потому, когда был сделан последний выстрел по арьергарду турок, Хилал приказал своим мамлюкам-евнухам вместе с орудиями отступить в безопасное место. Вокруг орудий и Леонардо топотали, взметая пыль, копыта кавалерийских кобыл, и конница летела стеной потной лошадиной плоти.

Впереди и позади них, точно гребни высоких волн, сталкивались с криками и лязгом две конницы; и все звуки превратились в один неразличимый рёв гигантского водопада. Войска Кайит Бея отступали к боевым порядкам арабов — как ни храбро дрались и египтяне и персы, турки всё же оттесняли их. Армии покрывали равнину одной исполинской фалангой, гигантским зверем, чей хребет был ощетинен остриями пик. На бегу, перекрывая шум, Леонардо прокричал Хилалу:

   — Где прячут женщин?

Хилал лишь пожал плечами.

Леонардо боялся за Сандро, но мог лишь гадать, действительно ли он находится при женщинах, где бы они ни были. Вполне вероятно, что их спрятали в горах, и, быть может, Леонардо, Хилал и Миткаль прошли мимо их убежища, когда спускались с утёсов.

   — А Миткаль? — спросил Леонардо. — Он только что был здесь.

Хилал обеспокоенно огляделся.

   — Представить не могу...

   — Ля могу, — сказал Леонардо. — Где другие ангелы?

   — Должно быть, в горах.

   — Они вступят в битву?

   — Без приказа — нет.

   — А если Миткаль им прикажет — они подчинятся?

   — Конечно, — сказал Хилал, — он их командир.

И тогда Леонардо бросился прочь от него. Несколько шагов — и он оказался в самой гуще боя. Он вырвал меч из руки убитого мамлюка и взял его коня — крапчатую кобылку, которая покорно стояла над мёртвым арабом — словно он просто решил вздремнуть, и смышлёное животное терпеливо ожидало, когда хозяин проснётся.

Ангелы где-то на утёсах — он знал это. Но где?

Он поскакал через сражающихся. Лишь один пикинёр едва не вышиб его из седла, но Леонардо увернулся и помчался дальше, не тронув врага — он хотел найти Миткаля и нашёл его.

Мальчик, спешенный, пятился от турка, который был намного выше его и куда лучше вооружён. Миткаль каким-то образом остался без оружия и теперь озирался, испуганный, больше, чем когда-либо, похожий на ребёнка; но вокруг него была лишь окровавленная трава и грязь, и солдаты рядом с ним рычали, дрались, убивали, не видя мальчика, искавшего себе оружие, слишком увлечённые собственным боем, чтобы прийти ему на помощь.

Одним могучим взмахом меча Леонардо снёс голову турку, и когда он посмотрел на Миткаля, его вдруг пронзила судорога отвращения к тому, что он сделал, хотя он просто спасал жизнь мальчику. Его точно разоблачили, застигли на месте преступления. На долю секунды он вспомнил, как судья с высоты помоста клеймил его позором за содомию.

Он протянул руку Миткалю, и тот одним прыжком вскочил в седло, прижался к Леонардо, как испуганное дитя, тяжело и прерывисто дыша; и Леонардо направил коня к южному краю битвы, краю арабских боевых порядков, где они будут в безопасности. Однако он скоро вернётся в гущу боя, потому что, если он хочет когда-нибудь увидеть Никколо, ему нужно найти Кайит Бея, добиться его доверия, рассказать ему о своём плане.

   — Леонардо!

   — Нет ещё, — сказал Леонардо, — мы покуда не в безопасности.

   — Да мне наплевать! — сказал Миткаль.

   — Так что же мне, ссадить тебя прямо здесь?

Миткаль не ответил, лишь крепче прижался к Леонардо.

Даже здесь, в арьергарде, где солдаты Калула и мамлюки плечом к плечу отбивали атаки турок, лязг мечей, крики мужчин и женщин, свист стрел и грохот аркебуз были так оглушительны, что казались осязаемы. Однако клубы пыли придавали полю битвы какой-то нереальный вид; быть может, Дантово представление об аде родилось именно из такого вот зрелища. Леонардо вдохнул дым, захлебнулся от едкой кислой вони горящей плоти... и увидел Джиневру — она по-мужски скакала на персидской кобыле, размахивая мечом, словно училась этому с малолетства, рубя и убивая с той же ожесточённой решимостью, что и другие мужчины и женщины вокруг неё. Персиянки дрались как мужчины, быть может, и лучше, ибо носили в утробах младенцев, которых должны были защищать.

Но увидел он конечно же Гутне, которая была Джиневрой, была его рабыней до того, как встретила Сандро.

Она увидела Леонардо и направила коня к нему; вместе они покинули неистово бьющееся сердце битвы и сквозь завесу пыли выехали на чистое, открытое место. Радуясь тому, что хотя бы ненадолго оказался вне опасности, Леонардо повёл их в укрытие ближайшей рощицы. За нею высились изборождённые непогодой и временем скалы. Миткаль тотчас спешился, словно для него было бы унижением остаться в седле Леонардо. Гутне пристально разглядывала Леонардо; лицо её было в потёках грязи, напоминавших следы слёз, одежда и руки насквозь пропитались грязью и кровью. На ней не было ни вуали, ни головного платка, и волосы, ярко-рыжие, как тогда, в первую их встречу, были отброшены со лба и падали на спину. Она была Медузой — колечки крашеных рыжих прядей свивались туго, точно змейки — и источала ненависть так же естественно, как тело источает тепло.