Людям понятно нарастание силы. Ее легко объяснить рационально, а вот рост слабости часто непонятен: ведь еще недавно все было так хорошо! Растущая слабость пугает своей необратимостью и кажущейся необъяснимостью и закономерно порождает иррационализм, включая настроения мистицизма, декаданса, апокалипсиса. Верх в таком обществе начинают брать маргинальные элементы. Для них свобода — вещь сугубо утилитарная: способ урвать что-нибудь для себя, не давая ничего взамен. Когда это не удавалось, они теряли интерес к демократии. Бегство от свободы, бегство от ответственности, которая сплошь и рядом оборачивалась безответственностью выборных управленцев, стало характерным явлением для всех, попадающих в тяжелый кризис демократических обществ.

Веками земледельцы полисов ходили в военные походы и побеждали. Но потом что-то неуловимо менялось, и они все чаще и настойчивее начинали жаловаться на то, как им трудно воевать и вести хозяйство. Граждане все меньше желали подвергать себя опасностям и тяготам военного ополчения. Наступал момент, когда власть шла навстречу и начинала набирать наемников. Слабеющая демократия охотно соглашались на переход к системе наемничества. Профессиональные военные, конечно, превосходили по боевым возможностям ополченцев. Однако приходилось тратить на их содержание значительные средства. Военные расходы становились едва ли не главной статьей государственного бюджета, и все равно денег не хватало. Не имея возможности изыскивать огромные суммы на армию, правители нашли другой выход: во время войн наемники кормились за счет грабежей. Объектами «кормления» являлись греческие города и селения.

Переход к такому «рациональному поведению» свидетельствовал о начале понижения этноэнергетики народа, что вело в будущем к поражению некогда победоносного государства. И маленькая Македония без труда овладела некогда сильной Грецией…

Растущая социальная леность вынуждала искать более легкие пути не только на военном поприще. Затруднительным становилось каждодневное вникание в хозяйственные заботы. Выход был найден через привлечение к своим делам пришлых людей — метеков (иммигрантов-иностранцев) и смышленых рабов. Иммигранты не имели гражданских прав (права избирать и быть избранными, покупать на свое имя землю), но они начали играть все возрастающую экономическую роль в снабжении полисов продовольствием, строительстве, кредитовании. Привлечение «свежей крови» облегчало экономическое положение полисов, но не устраняло первопричины нарастающего кризиса.

В итоге, некогда великие эллины, по словам одного современника, превратились в «сброд». «При взгляде на тех жалких срамников великие деяния минувших дней кажутся просто непостижимыми. Камни и развалины городов больше говорят о гордости и величии Эллады, нежели эти потомки…», — писал в I веке н. э. вифинец Дион.

Мертвое общество еще не знало, что оно мертво, но это хорошо было видно со стороны.

Опыт античной Греции свидетельствовал: сочетание иждивенческой бедности и паразитарного богатства способствует возникновению праздности как образа жизни. Возникает «культ гедонизма», сопровождаемый плебеизацией культуры со своими морально-этическими нормами и предписаниями. Что это не случайность, а закономерность доказала история другого античного государства — Рима.

Уже в древности стало складываться мнение, что Римскую державу губит «сытость». Исторические труды нашего времени подтвердили эту версию. Остается проследить, как формировалось и как проявила себя «социальная сытость» в римском обществе?

Римское общество вышло из традиционного социума. Как в любом традиционном обществе в Риме общественное (или государственное) ставилось выше личного, индивидуальное подчинялось строгой регламентации. Цицерон говорил, что «римляне ненавидят частную роскошь, они любят общественное великолепие». Но такое положение держалось ровно до тех пор, пока Рим не превратился в могучую державу, куда стекались богатства с подвластных земель. И тогда у Цицерон стали появляться иные ноты. В «Речи в защиту Публия Сестия» он провозгласил: «Вся речь моя посвящена доблести, а не праздности, достоинству, а не наслаждению, и обращена к тем, кто считает себя рожденным для отечества, для сограждан, для заслуг и славы, а не для дремоты, пиров и развлечений…».

Во времена Цицерона (I в. до н. э.) еще был выбор между гедонистами и традиционалистами. Но процесс уже пошел…

В греко-римском гражданском обществе считалось, что свободный человек не должен работать за плату, поскольку он подчинялся бы приказаниям другого, а это было едва ли не равносильно рабству. По словам Цицерона, «наемная работа омерзительна и недостойна свободного человека». Такая социальная установка была обусловлена тем, что гражданское общество складывалось как союз независимых собственников- товаропроизводителей. При этом ценилось, чтобы в таком социуме не было чрезмерно богатых, что подрывало бы социальную стабильность. Римские сенаторы не могли заниматься предпринимательством, а значит, использовать свои властные возможности для личного обогащения. Но затем, в «новые времена», стали действовать через подставных лиц, чаще через своих рабов. Те тоже себя не забывали. Из них вышло немало богатых людей, получивших затем вольную. В итоге вольноотпущенники стали играть видную роль в жизни Рима. Да и как могло быть иначе, если в I веке н. э. численность рабов в римском государстве, по оценкам историков, превысило 2 миллиона. Дешевый труд стал по экономическим законам вытеснять более дорогой. А таким трудом стал труд самих граждан.

Еще в начале становления римского общества были разработаны всевозможные меры, должные блокировать разлагающее влияние богатства. Однако римское общество также не прошло испытания сытостью. В этом процессе новым было то, что, в отличие от правящих элит восточных государств, процесс деградации охватил само общество. И это привело к гибели не только государства, но и самого народа Рима. Но прежде чем это произошло среди римских политиков и интеллектуалов находилось немало тех, кто бил тревогу. Приведем в качестве примера отрывок из письма видного римского историка Саллюстия политику Катону, ставшему известным своим призывом: «Карфаген должен быть разрушен!» Карфаген разрушили, но… счастье не пришло.

«… до разрушения Карфагена народ и сенат римский спокойно и умеренно распределяли между собой заведование государственными делами… Но когда умы освободились от этого страха (перед Карфагеном), сами собой появились всегдашние спутники успеха — распущенность и высокомерие. Таким образом, мирный досуг, о котором мечтали в трудных обстоятельствах, сделавшись действительностью, оказался тяжелее и горше всяких бедствий. Знать стала злоупотреблять своим влиянием, народ — своей свободой; каждый стремился захватить, увлечь, похитить все себе» (Цит: Роббер Ж.-Н. Повседневная жизнь древнего Рима через призму удовольствий. М.: Молодая гвардия — Палимпсест 2006. С. 29).

Понемногу раздражение складывающимися нравами, как и в Греции, стало переноситься на политический строй.

Недовольство демократией начало расти в элите римского общества с I века до н. э. Об одной из таких групп недовольных стало известно из речей Цицерона. Эта группа вошла в историю под названием «заговор Каталины». Показательна характеристика Каталиной сложившегося положения вещей: «Римское государство состоит из двух организмов: один со слабой головой — сенат, другой — сильный, но совсем без головы». Это народ.

Выход из положения заговорщики видели в изменении порядка формирования власти. Каталину и его единомышленников, как противников демократии, казнили, но проблема не исчезла. И на арену политической борьбы вышли новые кандидаты в диктаторы — Цезарь, Помпей. Красе, Антоний, Октавиан… Началась длительная борьба за власть. В гражданских войнах один за другим гибли кандидаты в «цезари», пока не остался Октавиан. Он и стал первым императором Рима, то есть тем, кто должен был разруливать ситуацию между сильным, но уже «неумным» народом, и государственно слабым, но еще авторитетным Сенатом.