Припомнив эту историю, крестьянин сказал убежденно: «Все беды в мире потому только происходят, что у людей разные языки. Говорили бы все люди на одном языке, тогда бы они понимали друг дружку. Так нет же — немец говорит на немецком, поляк на польском, а еврей добавляет к этому свой еврейский. Вот и скажи попробуй, что все люди братья, когда один не знает языка другого и даже не может отличить, когда благословляют, а когда проклинают. А нынче еще и сыновья евреев приходят и говорят на еврите, так этого языка вообще никто не понимает, ни я, ни их отцы. Эй, сыновья евреев, вы, что не видите, что к вам пришли гости?! Бросайте работать, идите сюда, поздоровайтесь со своими гостями. И этот ваш иерусалимец тоже приехал, даже новый костюм надел по такому случаю. Вы поосторожней с ним и с этим его костюмом! Соломинка чтобы на него не упала!»
Ребята услышали и бросились к нам, поздоровались, стали радостно трясти наши руки и не отпускали их, пока крестьянин не сказал им: «Эй, евреи, вы лучше перестаньте трясти людей и приготовьте для них еду, ведь мою еду они, пожалуй, есть не станут».
Один из ребят побежал в коровник сказать девушкам, что приехали гости и нужно приготовить для них ужин. Другие тоже бросили работу и пошли переодеться. В честь приезда Баха хозяин разрешил им закончить работу раньше времени. А сам крестьянин повел нас показывать свои поля, и все крестьяне и крестьянки, которых мы встречали, завидев Баха, уважительно кивали ему и осведомлялись о его здоровье. Крестьяне знали его еще с войны, а их жены — с послевоенных времен, когда покупали у него мыло, чтобы их мужья смогли наконец отмыть руки от той крови, которую пролили на войне.
И вот так, идя через поля, мы добрались до дома, где жили наши молодые друзья. Они уже стояли снаружи и ждали нас. Девушки накрыли стол, выставив на него деревенские продукты, а я добавил то, что мы привезли из города.
Небольшая лампа освещала маленькую комнату, и добрый запах поднимался от земли, и от хлеба, и от новой скатерти, разложенной на столе. Парни ели с аппетитом, как после поста, и нас поторапливали, и все это время с жаром выражали нам всяческую симпатию, которая становилась все жарче и жарче, и никак не могли решить, кого из нас им величать вначале — меня ли, который приехал из Страны Израиля, или господина Баха, который приехал со мной.
Я разрешил их сомнения, сказав: «Давайте начнем с меня, потому что это я привез к вам такого уважаемого гостя, а так как я уже у вас освоился, то потом мы все вместе окажем уважение господину Баху».
Ребята в очередной раз горячо поблагодарили меня за то, что я привез к ним человека, который заслуживает большого уважения и притом даже трижды — во-первых, за его брата Йерухама, который погиб за Страну Израиля, во-вторых, за его отца, который взошел в Страну Израиля и живет там, а в-третьих, за него самого, потому что он потрудился приехать к ним, в отличие от других горожан, которые смеются над ними, и даже если есть между ними такие, которые их одобряют, то и они не дают себе труда их навестить.
Когда парни и девушки немного утолили свой голод и съели все, что привез я, они повернулись ко мне и попросили рассказать еще что-нибудь о Стране Израиля. Больше всех упрашивал Цви, тот самый, который перед праздником Шавуот пригласил меня приехать к ним. Я не удержался от того, чтобы рассказать им все, что я знал, а также то, что, как мне казалось, я знал. И поскольку мои молодые друзья были уже осведомлены о делах Страны, мне не пришлось много объяснять, и если я что и объяснял, то исключительно ради Даниэля. Уже полночь наступила, а я все продолжал рассказывать. Но тут у нас кончился керосин — ведь рассказы были длинные, а лампа у ребят, как я уже писал, была маленькая. Поэтому мы поднялись из-за стола и правильно сделали — ведь эти парни вставали с восходом солнца, а девушки и того раньше, потому что они еще до рассвета доили коров. Пока в лампу заливали новый керосин, мы с Даниэлем Бахом пошли погулять в поле. Ребята присоединились к нам, и мы продолжили разговор о Стране Израиля. Потом наша беседа перешла на их работу в деревне, и Бах сказал им, что его друг-крестьянин ими доволен. И не только он, но и другие деревенские, у которых они работали, — все говорили, что никогда еще у них не было таких усердных и добросовестных работников. Ребята вздохнули: «Что с того, когда потом все, что мы делаем, уничтожают пожары. Иногда крестьянин сам поджигает свое гумно, чтобы получить страховку, а если он не застрахован, то его поджигают ненавистники. И если его урожай сгорел раньше, чем он уплатил нам, мы уже ничего не получаем».
От одного такого рассказа к другому они дошли и до того случая, который произошел у них перед праздником Шавуот, когда у них украли все продукты, ни крошки им не оставив. И тут Бах сказал: «Смотри-ка, перед самым праздником дарования Торы, а не постеснялись нарушить заповедь „Не укради“».
Небо говорило, что время перевалило за полночь, а сено пахло так, словно роса передавала ему свой запах, а он возвращал этот запах росе. Молчаливо висели звезды — звездочка тут, звездочка там, и их свет плыл в небесах. И вдруг одна звезда сорвалась с места и исчезла, только дымкой отмечая свой путь. Ночь будто удвоила свою тишину, и тихий покой был разлит вокруг. Мы молча пошли обратно, чтобы лечь спать.
Ребята постелили нам соломенные матрацы на полу. Я произнес «Шма Исраэль», укрылся и пожелал Баху спокойной ночи, но он, видно, уже заснул, потому что не ответил мне на мое пожелание.
Я закрыл глаза и подумал: «Как хорошо и как приятно, что я приехал сюда. Тысячи ночей не сравнятся с этой». Не успел я, однако, закончить прославление этой замечательной ночи, как ощутил сильнейший укол — будто кто-то вонзил мне иглу в лицо. Я в испуге вытащил из-под одеяла правую руку, чтобы почесать место укуса, и теперь эта игла вонзилась в мою руку. Я вытащил левую руку, чтобы прикрыть ею зудящую правую, и игла уколола в левую. А может, это была уже другая игла, потому что ее укол и зуд от него были сильнее, чем у предыдущей. Пока я пытался понять, что происходит, надо мной появилась целая туча комаров и все мне объяснила.
То, что делали комары сверху, дополняли мыши снизу. Они пищали, и грызли, и бегали по комнате. Я позвал Баха, но он не ответил. Я позвал снова — и он снова не ответил. Неужто его тело так нечувствительно, неужто он не слышит этот отвратительный мерзкий писк? Когда я наутро рассказал ему об этом, он улыбнулся и сказал: «Мыши мне знакомы еще со времен войны — тогда они собирались большими стаями на людских трупах. Так что их писк не заставит меня пожертвовать им даже час моего сна. А им на меня нападать нет смысла — начнут грызть мою деревянную ногу и подумают, что я весь из дерева…»
После комаров и мышей заявились блохи. Пока мыши грызли что-то в комнате, а комары вонзали свои жала в мое лицо и шею, блохи занялись остальными частями моего тела. Но мне представляется, что они разделили его с клопами, и то, что оставили одни, взяли себе другие. Я готов был вскочить, но боялся разбудить остальных. Теперь я уже жалел, что уговорил их идти спать. Если бы мы продолжили нашу беседу, мне не пришлось бы так долго мучиться. Я приподнял голову и посмотрел в окно. Ночь лежала на земле, и не было никакой надежды на рассвет. Вся деревня спала, ни один петух не кричал, ни одна собака не лаяла. Я опустил голову и задремал. Но стоило мне задремать, как закричал петух, и залаяли собаки, и замычали коровы в коровнике, и я услышал звук босых ног, шагающих по полу в соседней комнате, где спали девушки, и увидел просачивающийся оттуда свет. Я сказал себе: «Благословен Тот, Кто уводит ночь и приводит день. Сейчас встанут и ребята, и я избавлюсь от своих страданий». Но тут на меня напал сон, и я забылся.
Час или полтора спустя я открыл глаза и увидел, что вся комната залита светом. Я поспешно оделся, произнес молитву и сел с ребятами завтракать.
На лицах Баха и ребят не было и следа комариных укусов. Правильно говорят: кто злится на других, на того и они злятся, а кто ни на кого не злится, того никто и не кусает. И я тотчас принял решение не обращать больше внимания на комаров, мышей, блох и клопов.
