Письмоносец — человек грузный, с тяжелыми руками и тяжелыми ногами. Глаза у него — цвета того слабого пива, которое делают в Шибуше. Один ус торчит вверх, другой свисает вниз, и вместо бороды — щетина. То ли дело письмоносец моих прежних времен: борода в точности как у императора Франца Иосифа, а об усах нечего и говорить — лежали на верхней губе, как герой, который победил всех своих врагов и теперь может почивать спокойно. Но и то сказать — тот письмоносец, прежде чем занять эту должность, служил полицейским в императорской полиции, и все в городе его боялись, а этот — наполовину деревенский, наполовину городской, и я не уверен, способен ли он прочесть адрес на конверте. Что же касается того, что его усы торчат один вверх, другой вниз, то в этом, я полагаю, виноваты жители Шибуша, которые так спешат получить свои письма, что не оставляют ему даже времени подправить усы.
Зато сумка, которая свисает с его шеи и колышется на животе, столь же важна, как и в прежние времена. Все события наших дней собраны там, и журналы, и деловые письма, и все-все прочее. И подумайте, как чудно устроен наш: мирно паслось себе животное, ковырялось в пыли земной и кричало «мэ-мэ», и вот сняли с него шкуру, сделали из нее сумку и теперь вынимают из этой сумки то, что заставляет людей кричать «ой-ой».
Но то письмо, которое письмоносец принес мне сегодня, — не грустное, ведь оно из Страны Израиля. Мне кажется, он сам это почувствовал. Во всяком случае, когда он вручал его мне, голос его был ликующим.
Я посмотрел на марки, на ивритские буквы на них, и сказал ему: «Я не дал тебе денег в день вашего праздника, так сейчас я удвою подарок». Он склонился чуть ли не до самой сумки: «Большое спасибо тебе, господин хороший».
Я сказал: «Не хочу вмешиваться в чужие дела, но поскольку те деньги, которые я тебе даю, пришли из Святой земли, то с ними нельзя обращаться недостойно. Если ты женат и у тебя есть дети, купи им какие-нибудь сладости или фрукты».
Он прижал руку к сердцу: «Клянусь Богом, именно это я и куплю».
Я сказал: «Ну вот и хорошо, а то я боялся, что ты на них выпьешь водки».
Как все-таки по-разному думают люди — один так, другой иначе. А может, ничего странного в этом нет— ведь в конечном счете все имеют в виду одно и то же.
«Господин обо мне плохо думает, — сказал он. — С того дня, что я вернулся с войны, я ни разу в трактире не бывал».
«Ого!» — сказал я. Сказал и тут же пожалел. Во-первых, потому, что урезал доходы еврея-трактирщика, а во-вторых, потому, что вмешался в семейные дела другого человека вместо того, чтобы думать о своей жене и о своих детях.
Те, кто знает, о чем я писал в Страну, могут догадаться, что мне ответили. Я писал: «Пришлите мне апельсины», и мне ответили: «Послали».
И вот сидит человек, приехавший в родной город, и думает: «Смотри, не сегодня завтра эти апельсины прибудут в Шибуш, и город, который с самого начала войны не видывал ни одного апельсина, вдруг получит их целый ящик».
Пришел срок, и я отправился на вокзал получать свои апельсины. Я шел в одиночестве, совсем не так, как шли когда-то мы, первые шибушские сионисты, получать первый ящик апельсинов из Страны Израиля, — шли радостными толпами и выкрикивали стихи из Библии. Как это могло статься, что мы читали стихи, в то время как еврейские ребята в Стране Израиля брели от одной апельсиновой плантации к другой и просили работу, а им везде отказывали в пользу сынов Исава и Измаила?[184]
Вокзал весь в снегу, и снег лежит на рельсах. Немногие нынче уезжают из Шибуша и немногие приезжают, но поезда все равно идут по расписанию: дважды в день приходят и дважды в день уходят. Когда прибывает очередной поезд, на перрон выходит дежурный железнодорожник Резинович — тот, у которого вместо руки резиновый протез, — и мелодично выпевает: «Шибу-у-уш!» Он чисто, аккуратно одет, и усы у него аккуратные — не столько он сам их причесал, сколько снег ему пригладил. Мне вдруг захотелось постоять и посмотреть, как Резинович будет облизывать усы, произнося свое «Шибу-у-уш», однако на этот раз не получилось, снег застлал мне глаза.
Тянется к вокзалу цепочка вагонов. Обычно они черные, но сегодня такие же белые, как все вокруг. Над вагонами низко стелется дым. Вырвался из трубы паровоза и пока раздумывал, вверх подниматься или вниз осесть, снег уже навалился и прижал его к крышам состава.
Подошел поезд, растянулся вдоль перрона. Вышло с полдесятка человек. В руках мешки, в мешках — все то, с помощью чего бедный человек зарабатывает себе на хлеб: железные ломы, лопаты, кроличьи шкурки и всякое такое. А может, добытые трудом продукты: картошка, морковь, капуста, крупа. Эх, куда подевались те крупные торговцы, которые в такой сезон наезжали в Шибуш? Выходили закутанные в широкие шубы, меховые воротники лежали на плечах. Эти, нынешние, торговцы только продают в Шибуше свой товар, а новый купить у них уже денег не хватает. Ведь все деньги для торговли им дали еврейские благотворительные организации. А у благотворительных денег нет особой силы. Они могут лишь спасти бедняка от голода, поставить его на ноги они не могут. А если и поставят на ноги, то согнут ему спину и так унизят духовно, что его дух уже не распрямится никогда. Вот смотрите — те самые люди, что когда-то выходили из вагона с высоко поднятыми головами, закутанные в теплые шубы, сегодня выходят согбенные и подавленные. Пожертвования — большая добродетель. Но они добродетель, если их дают, как отец дает сыну, и они не такая уж большая добродетель, если их швыряют, как богач швыряет грош бедняку, ибо в этом случае вся шелуха, налипшая на подаяние, возносится вместе с ним.
Что же на самом деле должны были бы сделать благотворители? Вопрос, что называется, шире земли и глубже моря, не нам на него ответить. Одно можно сказать: если бы щедрые евреи видели в беде своих братьев свою личную беду, Святой и Благословенный тоже помог бы, и им не нужно было бы давать и давать, снова и снова. Но они хотят отделаться одними подачками, и поэтому их братья остаются бедняками, и если завтра, не дай Бог, на них свалится настоящая беда, никакие благотворители им не смогут помочь.
Куда же делись все те заезжие торговцы, что приезжали к нам с таким шумом и помпой? Стоило грузчикам приметить, что кто-то из них выглядывает из окна вагона, они тут же повисали на этом окне и каждый кричал: «Господин, я понесу твои вещи, я тебя первым увидел!» А тот говорил: «И ты понесешь, и товарищу твоему достанется», потому что каждый такой торговец привозил с собой много вещей. И не успевали грузчики погрузить все его вещи, как из вагона выходил второй такой же, и третий, и четвертый. Да вот как сталось: сегодня всем этим торговцам нечего делать в Шибуше, потому что съежился после войны город и сократились его потребности. Время от времени заглянет в Шибуш какой-нибудь случайный торговец или коммивояжер, проведет два-три дня в гостинице, мало потратит, много наговорит и исчезнет.
А где те группы певцов и певиц, поэтов и поэтесс, которые, бывало, приезжали в холодные дни, чтобы согреть сердца песнями и стихами? Видно, умерли во время войны все певцы и певицы, и поэты с поэтессами, а другие не пришли им взамен. Да и евреи живут нынче от беды к беде и перемещаются из одного галута в другой, им не до песен, один Резинович, как всегда, мелодично выпевает «Шибу-у-уш».
Валит снег, и мороз режет тело человека. Безучастные, подавленные, бредут евреи группкой в сторону города. Коляски с танцующими от нетерпения лошадьми за ними не приехали, извозчики не вышли их встречать. Знает извозчик, когда ему стоит беспокоить свою лошадь, а когда нет. Не то что Ханох, который зря побеспокоил своего Хеноха в самую метель, вот и затерялись оба в мире хаоса, и никто не знает, где они. Кое-кто, правда, говорит, что видел их во сне. Что же он не спросил Ханоха, где его искать? Да он, видите ли, показался ему мертвым, Ханох, вот и побоялся говорить с мертвецом.
