Оставим, однако, до времени всех этих измученных братьев наших. Будем надеяться, что Всевышний и впрямь сжалится над ними и выведет из нужды к достатку и из тьмы к свету, и мы еще получим от них хорошие вести. Ведь с умножением зла множится и надежда. А пока восславим дарованную нам Всевышним субботу.

Я не из тех, у которых что ни день — то суббота, но вот что я вам скажу, дорогие мои братья: от сотворения мира и доныне не было у нас, у евреев, ни единого дня отдохновения. Сначала было у нас рабство египетское, потом мы стали рабами золотого тельца, потом служили всем царям Востока, потом трудились на всех царей Запада. Как не устать? Так что ж плохого, если мы просим себе один такой день, который весь был бы суббота и полный отдых от трудов?

Первую нашу субботу в Доме учения мы провели так. Моя гостиничная хозяйка пожертвовала нам две скатерти для столов, и еще одну скатерть я купил сам для стола, за которым я изучаю Тору. Расстелил скатерти на всех трех столах, зажег две лампы, и свечи тоже, и все те, кто ходит к нам обычно, пришли на молитву. Между нами говоря, пришли в затрапезной одежде, потому что специальной субботней одежды у них нет. И все же заметно было, что в них произошло какое-то изменение. Это изменение происходит с каждым человеком в канун субботы, с наступлением темноты. Ведь человек затем и был сотворен в канун субботы, чтобы войти в нее чистым, и когда бы не согрешил в раю, то все его дни так и были бы субботами. И вот теперь, как только наступает субботний вечер, душа сразу вспоминает свою первую субботу в раю и меняется к лучшему.

Собрались, и один из нас, Шломо Шамир, приветствовал субботу обычным нашим распевом и с принятой у нас интонацией. Когда он произнес благословение: «И раскинь над нами шатер мира…»[90] — всем нам показалось, будто Святой, благословен будь Он, в ту минуту самолично простер над нами этот шатер. До той поры мир был для нас только в простом шатре, который суть временное убежище, а как только Шломо сказал: «И пусть хранят сыновья Израиля субботу…»[91] — это было так, будто мы вошли в постоянное жилище, где мир установлен на века. Не преувеличу, если скажу, что в ту минуту мы видели лицом к лицу, как Святой, благословен будь Он, собственной персоной заключает с Израилем мирный союз навечно.

Этот Шломо Шамир, который приветствовал субботу, он обойщик по специальности, но умеет читать Тору и вести молитву. Он даже получил знак отличия за свою молитву. Как получил? А вот было раз, еврейские солдаты собрали миньян в Дни трепета, и этот Шломо вел у них молитву. Проходил мимо командир его батальона, услышал, как он ведет, сказал: «Ну, герой» — и велел дать солдату Шамиру медаль за доблесть.

Закончив молитву, мы пожелали друг другу: «Субботнего мира и благословения» — и спокойно разошлись по домам. И я тоже пошел домой. Вернее, в гостиницу, ведь я постоянно живу в Стране Израиля, так что мой настоящий дом — там, далеко, за сотни километров отсюда, а здесь я — не более чем путник, зашедший на ночлег.

Поскольку о будничном столе в гостинице я уже рассказывал, тем более чувствую себя обязанным рассказать теперь о столе субботнем. В субботний вечер мы обычно сидим втроем — хозяин гостиницы, его жена и я. Их сыновья и дочери приходят к столу, когда им заблагорассудится, а прийти именно в тот час, когда их отец освящает вино и поет субботние песни, им на ум не приходит. Что же до других гостей, то если есть гость и если он соблюдает субботу, то обедает с нами, а если не соблюдает, Крулька накрывает ему отдельно. В будние дни каждый гость в гостинице господин над хозяином, но в субботу хозяин сам себе господин. Потому что в будние дни человек сам должен добывать для себя пропитание, вот он и занимается своей едой и подчиняет себя дающим ее. В субботу же, когда все расходы оплачивает Всевышний, человек свободен от заботы о заработке да и от бремени забот о других тоже.

В синагогу мой хозяин по субботам не ходит. Ему тяжело ходить из-за ревматизма, а его синагога находится далеко от дома. Но в другую, поближе, он идти не хочет — что толку менять одно место на другое. Встречает субботу дома и ждет меня с обедом.

Я прихожу, он кладет перед собой свой маленький сидур[92] и благословляет вино — рюмка в руке, открытый сидур перед глазами. Ему лет за пятьдесят, и я так полагаю, что не меньше тридцати из этих лет он каждый субботний вечер вот так же благословлял вино, а поскольку в году пятьдесят суббот, то поди сочти, сколько уже раз он так благословлял. И все равно всякий раз, когда благословляет, держит перед собой открытый сидур. Во-первых, у него порой заходится сердце, и он боится, что может ошибиться в молитве. А во-вторых, с сидуром у него случилось чудо, сидур спас его от верной смерти. Во время войны в него выстрелили из ружья, а сидур в это время лежал у него на сердце, и пуля продырявила его в точности до той страницы, где благословение субботнего вечера.

Разломав хлеб, он поет, как положено: «Каждый, кто освящает седьмой день, удел его — святость…»[93] Голос у него прерывистый и низкий, не голос, а будто эхо доносится из груды сырых поленьев. Но таящееся в его сердце волнение сообщает этому напеву некую монотонность, некую мелодию, которая кажется отзвучавшей еще до того, как она прозвучала. Лицо у него в эту минуту грустное, плечи шевелятся, и он иногда шарит рукой под столом, словно ищет, за что ухватиться. Жена сидит напротив, сложив руки на груди, и смотрит на него порой с нежностью, порой с беспокойством. А когда он доходит до последнего стиха: «Их праведность будет светить семь дней», — она встает и приносит ему из кухни соус. Крулька идет вместе с ней и приносит соус ей самой, а потом возвращается в кухню и приносит мне овощной суп.

Как-то хозяйка сказала мне: «Когда я сижу вот так с мужем в субботний вечер, и стол накрыт, и белая скатерть на столе, и свечи зажжены, я недоумеваю: после всех тех бед, что свалились на нас, когда муж был на войне и каждую минуту мог, упаси Бог, погибнуть, и я с детьми скиталась по чужим домам и вроде тоже не должна была уцелеть, а вот не только уцелела, но и удостоилась спокойно встречать субботу».

И еще она сказала, по поводу своих сыновей и дочерей, что ее муж, который все дни войны был далеко и не мучился с ними, теперь, когда видит, что они что-то делают не так, сразу сердится. Но она, которая провела с ними все эти годы и видела, как они растут, не придирается к ним по мелочам. Наоборот, она благодарит Господа за то, чего они достигли. Ведь они тогда долго шатались по улицам Вены, как настоящие беспризорники, и никакой управы на них не было. А когда они и готовы были ее слушаться, у нее самой не было времени следить за ними, потому что она все дни напролет была занята работой и отрывалась от нее только для того, чтобы отнести сделанное заказчику, получить деньги и купить еду. А бывало, что и всю ночь до утра стояла у закрытой двери, ожидая, пока лавочник откроет свою лавку и выдаст ей ее паек. И когда наконец ей удавалось получить этот паек, она готовила себе и детям еду, и они сидели с ней вместе за столом, и радовались, и готовы были слушаться ее и сидеть с ней дома. Но если ей не удавалось получить паек вовремя, они поступали ей назло и шли в какую-нибудь столовку выпрашивать еду, а у нее не хватало сердца задерживать их дома, где они голодали.

Но почему же она иногда возвращалась с пустыми руками, ведь у нее были и деньги, и талоны на еду? Злые люди отталкивали ее, протискивались первыми и забирали свои пайки, а когда доходила ее очередь, лавочник закрывал перед ней дверь со словами: «Продукты кончились». В те дни многие люди лишились человеческого облика, и каждый готов был ограбить и украсть, лишь бы поесть. Однажды она всю ночь простояла перед дверью лавочника, а утром вернулась с пустыми руками. Вошла в трамвайный вагон, села и плачет, потому что продукты в доме кончились и детям нечего есть. Какой-то старик увидел ее и спросил: «Почему госпожа так печальна?»