Лишённые даже мимолётных физических контактов (Бентинген отчитывала Софи даже за лёгкие, как бы совсем нечаянные касания рукой), отношения между девушками исполнились глубины и дружеской теплоты только лишь, как казалось, от единства взглядов на жизнь. Не считая бесспорным своё суждение, Софи сказала однажды о нежелании когда бы то ни было в будущем выходить замуж и заниматься всю жизнь хозяйством, детьми, мужем — после чего благодарная Бентик просияла скупой улыбкой, едва ли не вторично за время их знакомства.

   — Помнишь, ты однажды пробовала меня поцеловать, а я тогда тебя отругала?

   — Да, — лаконично ответствовала Софи.

   — Так вот у меня сейчас такое желание, ну, как бы расцеловать тебя.

   — Бентик...

   — Молчи уж. В кои-то веки сказала умное — и помолчи. Не порть чистоту минуты.

   — Бентичка!

   — Молчи, говорю... О-ой, не щекочн-и-и!

Факт оставался фактом: Бентинген считала унизительным положение, навязываемое немецкой женщине. Получалось так, что за пределами функции матери-жены-хозяйки женщина не представляет решительно никакой ценности. И ведь всё из-за мужчин! Это ведь они, под названием супругов, брюхатят своих жён от пятнадцати лет до тридцати, а после говорят, мол, отойдите, подальше отойдите, у вас, мол, дурной запах и вообще вы некультурные какие-то. Во-первых, уж кто бы говорил, прости Господи, а кроме того, как ты приобретёшь культуру, если не поспеваешь рожать! Только женщина родит, в себя не успеет прийти, как благоверный вновь тянет (он ведь столько ждал!) её в постель да ещё цитирует в случае сопротивления женщины Библию, эту, по сути своей, очень мужскую книгу...

Не всё понимая, воздерживаясь от вопросов, Софи в главном была согласна с Бентик. Именно, именно — так было найдено искомое увёртливое слово — нерационально женщине тратить себя на роды, на семью, чтобы затем, годам этак к тридцати, превратиться в обрюзгшее тупое животное... Получалось так, что Бентинген лишь сумела первая сформулировать мысли, которые в зачаточном состоянии давно уже вынашивала принцесса.

   — Знаешь, — доверительно рассуждала Софи, — ведь родись я мальчиком, вся жизнь оказалась бы куда более лёгкой.

   — И приятной!

   — И приятной, разумеется. Тогда бы не Вилли, это мой брат, не Вилли, но я сделалась бы по старшинству правителем Ангальта. Тем более что Вилли ничем не лучше меня, напротив, он до такой степени болен... — Девочка придержала свой не в меру прыткий язык, интуитивно почувствовала, что незаметно для себя изготовилась пересечь некоторую запретную границу; впрочем, сей пассаж, кажется, остался незамеченным.

   — А тем не менее будет править именно твой брат, — заключила графиня мысль своей подруги. — Только, в том и штука, только потому, что на нём, образно говоря, штаны, а на нас — юбки.

Пояснение такого рода показалось девочке тем более забавным, что графиня Бентинген в женских одеждах появлялась очень редко, предпочитая им какие угодно мужские туалеты; и даже в момент произнесения этой фразы на Бентик был несколько модернизированный, однако вполне мужской охотничий костюм из тёмно-зелёного бархата и рыжей замши.

   — Пойдём на озеро, — попросила Софи подругу; иначе Бентинген с любимой темы, с этого своего конька, не слезла бы до вечера.

   — Пойдём. Только имею я право переодеться?

   — Ты с самого завтрака собиралась это сделать, — дерзко напомнила Фике: девочка уже догадалась, что спорадическим неповиновением, колкостями, дерзкой репликой сможет завоевать авторитет в глазах графини куда скорее, чем преданным заглядыванием в глаза подруге и слезливыми сетованиями на жизнь. — Ты издеваешься над ними: «мужчины, мужчины...»

   — Я не издеваюсь, я просто их не люблю, — возразила Бентик, однако не была услышана.

   — ...а они, между прочим, одеваются за секунду. Раз, раз — и уже одеты. А ты хоть и носишь штаны, а времени на одевание затрачиваешь куда больше иных женщин.

   — Критикуешь? — сдержанно уточнила Бентинген.

   — Констатирую.

   — Хочешь, — графиня вздохнула, как бы слагая с себя некие безымянные полномочия, — хочешь, я поцелую свою дерзкую принцесску, а?

   — Без рук, — напомнила Софи.

Обменявшись шутливыми тычками, должными обозначить удары кулаком, девушки в обнимку пошли на половину Бентик. Под редкие издевательские реплики принцессы, должные как-нибудь сохранить, а при удаче так и приумножить степень будто бы образовавшейся независимости от старшей подруги (Фике старалась язвить по принципу «редко, но метко»), под улыбчивые колкости графиня Бентинген долго выбирала среди роскошеств гардероба очередной наряд, ещё дольше облачалась в него.

   — Волосы у тебя сугубо женские, — заметила Софи. — Э, да ведь ты и ухаживаешь за волосами как следует. Хотя мужчины ходят с грязными и нечёсаными волосами.

   — Не все.

   — Не все, — согласилась девушка. — У иных волосы действительно не просто грязные, а чрезвычайно грязные.

   — Тебе разве было бы приятно видеть у меня грязные волосы?

   — Ну что ты, Бентичек! Мойся на здоровье, — благодушно разрешила, сидя на подоконнике, принцесса. — Только в следующий раз, когда будешь громить мужчин, столь тебе нелюбезных, вспомни, пожалуйста, вот этот эпизод, как ты стояла перед зеркалом битых полчаса и прикладывала разные туалеты.

   — Так говорят кухарки — «туалеты».

   — Считай, что я кухарка и есть. У меня в жизни не было единовременно больше трёх платьев. Из них одно гостевое, только для особых случаев. Остаётся, как ты понимаешь, два. Недалеко ушла от кухарки, учитывая, что наша всамделишная кухарка такая модница, у неё десяток, наверное, платьев.

   — Дружочек, — графиня резко отвернулась от зеркала и опустила перед собой так и не надетую (всё ещё раздумывала) шёлковую сорочку, — я давно хотела предложить тебе, но всё как-то, знаешь... Слушай, можно, я подарю тебе что-нибудь, а? Всё, что хочешь, костюм там или платье? А, Софичка?

   — Перестань, — сказала покрасневшая от неожиданно потеплевшего тона подруги Софи. — Ты такая стройная, такая, извини, конечно, красивая. А для меня специальные платья шьют, чтобы туда я влезала вместе с корсетом этим дурацким. Я ведь настоящая уродка, Бентичек, ты просто не знаешь.

   — Ты красивая, — строго сказала графиня. — Ты очень красивая, и заруби это себе на носу. Если хочешь знать, я подружилась-то с тобой исключительно потому, что ты мне очень понравилась.

   — Нашла тоже... — ответила Софи, чувствуя, как из красного лицо, скорее всего, делается пунцовым. — Уродка, не снимающая корсета ни на минуту.

   — Ты и сейчас в нём?

   — Конечно. Как на меня его надели, так я ни разу и не снимала. Каторжника приковывают к галере на какое-то время, а меня — до выздоровления. Что может означать — на всю жизнь.

Как была, полуодетая, Бентик подошла к сидевшей на низком подоконнике подруге, тихо-тихо, едва касаясь набухшим соском, провела по щеке принцессы и, воровато оглянувшись на дверь (повернула ключ или нет?), попросила:

   — Покажи, как он выглядит.

   — Чтобы показать, нужно раздеться, как ты не понимаешь, — назидательно сказала Софи.

   — Покажи, а? — ещё тише попросила Бентик...

Со второй попытки, да и то лишь благодаря помощи дальнего родственника, двоюродного брата своей крёстной, сумела Иоганна-Елизавета получить аудиенцию у кайзера.

О первом своём в новое царствование визите в KonigIichcs Schloss вспоминала принцесса с недоумением и стыдом. Её тогда пригласили в приёмную, где Иоганна прождала в одиночестве не менее двух часов, прежде чем до её сведения сочли необходимым довести тот факт, что Фридрих занят неотложными делами, очень сожалеет о невозможности свидания и просит перенести встречу на любой удобный для принцессы день. Тут даже не унижение, не потраченное напрасно время терзали её — да кайзер и не мог принцессу никак, собственно, унизить хотя бы потому, что небрежение императора суть огромная милость для всякого подданного. Беспокоила догадка: ну как молодой император придумал такую форму, чтобы выказывать неугодность ему определённых лиц?