С подданными приходилось ей обращаться как с молоденьким и чрезмерно робким любовником: лаской, лаской и ещё раз лаской, и чтобы никаких резких движений!

Фасады ближайших к императрицыному дворцу зданий выглядели пристойно, а подчас так и просто щеголевато, наводя на размышление о величине дохода того или иного хозяина. Однако буквально через считанные после отъезда минуты за окном поставленной на полозья кареты принималась щеголять настолько убогая жизнь, что немалых трудов стоило сохранить до конца прогулки доброе расположение духа. И что расстраивало императрицу: куда ни посмотришь, обязательно уткнёшься взглядом в какую-нибудь мерзость. Недавно, скажем, на придорожном сугробе — рукой подать! — увидела Елизавета Петровна дохлую собаку с распоротым от пасти до хвоста нутром. Императрица не страдала излишней брезгливостью. Для неё огорчительным было то, что кто-то считает возможным бросить убитую собаку прямо на углу проспекта, тогда как все остальные считают допустимым нахождение подобной гадости в самом, почитай, центре столицы. Англичанин или, допустим, немец триста раз подумает, прежде чем выбросить на всеобщее осмотрение дохлую животину: подумает, да и не выбросит, воздержится. А её подданные не считают необходимым даже задуматься на сей предмет. Елизавете было не так противно, как именно обидно. У всех других монархов, будь то в Европе или ещё где, сплошь люди как люди: чистоплотны, сказывают, богобоязненны... Или вот недавно видела она, как рано поутру двое мужиков с Невы тащили за ноги обращённую в кусок льда утопленницу; завидев императрицын поезд, содрали с себя шапки — да так и кланялись: шапка в одной руке, нога несчастной утопленницы — в другой. И ведь остановись она тогда, сделай им внушение — что толку? В ноги повалятся, затянут коровье «не гу-би нас, ду-ра-ков...» — и даже не попытаются на секунду задуматься над тем, почему с утра пораньше негоже демонстрировать своей императрице утопленников.

И никакого, если разобраться, просвета. Где заканчивается, условно говоря, наружная стена её дворца, там сразу начинается иная, совершенно отличная жизнь. И при этом ей надлежит здесь, в этой стране, жить, и умереть тут же придётся. Никто ведь не объяснит: за что сие? Если впрямь — за грехи, тогда не ясно, почему иноземным королям за их иноземные грехи совсем иная жизнь досталась. Или грехов у них меньше? Но сие маловероятно. Тогда — почему? То-то и оно, что нет ответа...

А грязь и гадость на улицах, поелику возможно, Елизавета Петровна попытается устранить. В связи с ожидаемым приездом в Россию племянника Петра-Карла-Ульриха императрица пыталась в эти дни взглянуть на стольный град глазами чистоплюя-чужеземца и по возможности устранить хотя бы наиболее очевидные признаки азиатчины. Елизавете говорили о том, что племянник чрезмерно впечатлительный. Ну, в четырнадцать-то лет, пожалуй что, всяк бывает впечатлителен, это уж как водится, а кроме того, будь ты хоть бревном, так и то не останешься равнодушным при виде подданных, которые, не выпуская покойницы из рук, кланяются своей императрице. И ведь наказывать за это нельзя, иначе всё опять вернётся ко временам дикости. И за что тут наказывать? За то, что грязны и грубы? Господи ты мой Боже, до чего подчас Елизавете бывало перед иноземцами неловко! Ну, да что о том... И племянника везут до того медленно, как будто не из Голштинии они едут, а из какого-нибудь тридевятого царства, что за семью морями, за хрустальными островами, где раки на печках свистят.

По возвращении с прогулки Елизавета Петровна вымыла руки (она культивировала нарочитую чистоплотность и всякий раз, возвращаясь к себе, мыла руки) и, призвав невидного лицом толстяка-секретаря, принялась диктовать очередное послание племяннику.

— Пиши, стало быть: «Светлейший герцог, вселюбезнейший мой племянник, — глядя в широкое запотевшее окно, раздумчиво произнесла императрица начальные слова, и секретарское перо споро запрыгало по листу, всё быстрее, быстрее, затем угомонилось. — Вашего королевского высочества с таким нетерпением к себе ожидаю, что и сказать невозможно. Через специально посланных от меня служителей...»

Дежуривший во второй раз в жизни, секретарь было запнулся, не исправить ли «посланных» на «посылаемых», что казалось ему логичнее, однако вспомнил утренний инструктаж и от правки предпочёл воздержаться.

   — Написал? «...Служителей нашего двора намерена Вам наипаче объявить моё особливое желание, сколь с большим нетерпением и беспокойством принуждена я дожидаться Вашего королевского, высочества. Того ради, как для лучшего и скорейшего прибытия, так и для обережения и безопаснейшего продолжения пути Вашего королевского высочества, сих посланных от границы Курляндской отправила, которых рекомендуя в милость и призрение Вашего королевского высочества, остаюсь с искренней любовью Вашего королевского высочества вселюбезнейшего племянника доброжелательная и благосклонная тётка...» — Елизавета посмотрела на пушистую, не знавшую бритвы щёку секретаря и наскоро представила, как дёрнулся бы, как запунцовел бы молодой человек, проведи она сейчас пальцем по его щеке. Или — не дёрнулся бы? Нужно как-нибудь попробовать... — Успеваешь за мной? «...благосклонная тётка Елизавета».

Поднявшись с кресла, императрица подошла к секретарю и взглянула через плечо на ровные, исполненные завитков и росчерков строки послания.

   — «...благосклонная тётка», — медленно повторила она и чуть слышно положила свою ладонь на совсем ещё юношескую шею секретаря; он от неожиданности вздрогнул, головы при этом, однако, не поднял. — И теперь имя, — не меняя ровного голоса, произнесла императрица, чуть поигрывая пальцами на гладкой коже секретаря.

«И теперь имя», — вывел секретарь, сопроводив букву «И» росчерком.

Оплошность показалась бы Елизавете Петровне забавной и не более того, если бы она не понимала исходной причины. Однако императрица вполне отдавала отчёт, что причина в данном случае всё та же, распространённейшая: страх. Положи такому вот по-дружески длань на шею. И всякий раз так!

   — Моё, моё имя! — неожиданно сорвалась Елизавета и ткнула отполированным ногтем в последнюю, всё письмо испортившую строку. — Переписать всё заново и отправить! C’est clair[60]?

От иноземных слов секретарь и вовсе смешался и был даже рад получить разрешение убираться из залы вон.

Ко времени переезда Христиана-Августа с семейством в фамильный Цербст тамошний замок представлял собой здание, вполне могущее сделаться уютным и даже комфортабельным при соответствующих, разумеется, преобразованиях. В самый год переезда комфортабельность замка представляла скорее потенцию, нежели действительную составляющую семейного жилья. Крепкое, очень добротно построенное, имевшее десятки комнат самого разнообразного вида и назначения, от банкетных залов до крошечных спален на одного, здание при покойном ныне Иоганне-Августе пришло в изрядное запустение.

Получилось так, что и комнат в избытке, и жить негде.

Один только Больхаген, бравируя своим цинизмом, заявил о том, что никаких привидений не боится, и потому получил возможность занять две из бывших хозяйских комнат. И стало быть, только у Больхагена появилось на первых порах комфортабельное жильё.

После похорон сына денег у Христиана-Августа для необходимого ремонта и переоборудования помещений не хватило, и временно было решено разместиться как Бог на душу положит.

Старший брат, демонстрируя примат духа и приверженность диогеновским вкусам в том, что касается жилья, от ремонта на своей половине воздержался, ограничившись обустройством большой полукруглой залы с камином и окнами в лес. Хотя из щелей окна невозможно задувал ветер даже в безветренную погоду, читалось и думалось перед камином изумительно, что, собственно, хозяину и требовалось. Привычно отгородившись книжными шкафами и собственными рукописями от внешнего мира, он часами напролёт вдохновенно просиживал за столом, теряя слух, чувство голода, даже чувство меры и реагируя разве только на отчаянные взмахи еловых веток, ближайшие из которых дотягивались до края окна.