В прежние времена, при Фридрихе-Вильгельме, принцесса была этаким бесполым существом, могущей и желавшей быть полезной для своего императора, для страны etc. При нынешнем кайзере Иоганна-Елизавета получила бесценную возможность использовать целый пласт ранее не задействованных своих достоинств. Начать хотя бы с того, что разговаривали она и Фридрих ныне по-французски, а, видит Бог, немцам, которые в своей стране предпочитают общаться на иноземном наречии, всегда есть о чём поговорить и всегда проще договориться. Принцесса чувствовала, что её французский принимается кайзером не без удовольствия: император даже голову склонял набок, на манер профессионального флейтиста, когда слушал собеседницу. Он как бы тем самым подчёркивал, что не единственно только смысл, но даже звук произносимых Иоганной слов был ему приятен.

И она, понятное дело, старалась. Ух как она старалась, соловьём заливалась-таки, втайне боясь переиграть, надоесть кайзеру, — но кони вдохновения уже вовсю несли принцессу и остановиться не было никаких сил.

Экая, казалось бы, малость — заёмный язык, а вот поди ж ты! Принцессе не без основания казалось, что самим звуком язык Мольера и Расина отъединяет её от всего окружающего и, наоборот, объединяет с Фридрихом.

Когда в свой черёд разговор коснулся музыкальной темы, принцесса была принуждена сознаться, что в музыке не особенно хорошо разбирается (император выразил на лице холодное удивление), хотя без музыки жизни себе не представляет, музыку всей душой любит и хотела бы в обозримом будущем восполнить свой чудовищный в этом отношении пробел. Фридрих удовлетворённо кивал головою, как бы отмечая неровную ритмику фразы, а под конец, на словах «чудовищный пробел», так и вовсе озарился сдержанной улыбкой.

   — Так вы, стало быть, литературу предпочитаете?

Ещё не легче: только этого Иоганне для полного счастья и недоставало!

   — Смею, ваше величество, надеяться, что могу ответить в данном случае положительно, — с поклоном ответствовала она.

Читала книжки принцесса без системы, без разбора, хотя следует отдать ей должное — читала много и потому в литературных разговорах имела даже основание вставлять время от времени свои суждения, начинающиеся со слов: «Я думаю...» Осведомлённость в изящной словесности, однако, предполагала разве что фрагментарные представления не вообще о литературе, но исключительно о литературе французской. Иоганна-Елизавета могла разве только надеяться, что император, как истинно культурный собеседник, о своих писателях-соотечественниках заговаривать не будет.

   — И кого же из авторов предпочитаете, если не секрет? Тех ли писателей, кто содержательной стороне предпочитает отточенную форму? Или как?

   — О, я не так строго сужу, ваше величество. Вот взять, например (она картинно возвела глаза к потолку, хотя в душе и скользнул лёгкий холодок-сквознячок: взять-то, например, можно, но всякое писательское имя грозит конфузом и обвалом, вот ведь штука-то в чём), взять, скажем, мало-мальски талантливого писателя. Если у него смысл полезный, так ведь обыкновенно и слог его обладает необходимым изяществом. Или нет?

Иоганна-Елизавета этим несложным способом постаралась обменяться таким образом позициями с Фридрихом, чтобы получить возможность задавать вопросы. Император понимающе улыбнулся и часто Закивал, как бывает в случае, когда в некотором разговоре одному из собеседников удаётся в точности выразить мысль, целиком разделяемую, хотя и не высказанную вслух другим участником всё той же беседы.

   — Но всё же любимые-то писатели у вас, без сомнения, имеются? Хотел бы я знать, кто именно, а?

Не вполне понимая, чего с настойчивостью, достойной лучшего применения, добивается от неё под видом литературной беседы Фридрих, Иоганна-Елизавета впервые за время приватного их разговора пожалела о покойном Фридрихе-Вильгельме. Насколько всё-таки был он проще и в этом смысле лучше. Тогда как этот всё чего-то допытывается, допытывается, как будто поговорить ему больше не о чем! Кто, видите ли, её любимый писатель? Принцесса и сама хотела бы узнать, кто у неё любимый. Был там один, сочинявший такие, знаете ли, премиленькие романчики, только вот имя его выскочило из памяти Иоганны-Елизаветы напрочь. Потом читала недавно принцесса ещё одну занятную вещицу, и опять-таки неизвестно чью. Не будет же она всякий раз, читая тот или другой роман, обязательно заглядывать на титульный лист?! И потом, не всё ли равно, кто именно написал книгу? Хорошая книга — так ведь она и так хорошая, тогда как про плохую и говорить нечего. А кроме всего прочего, нередко Иоганне-Елизавете доставались книги вообще без указания автора: пойди разберись тут...

Она ведь добивалась этой аудиенции исключительно для того, чтобы выразить свои чувства новому кайзеру, не более того. Выразить чувства, ну и прозондировать относительно возможного сотрудничества. На благо страны, разумеется. Хотела также намекнуть о желательности своего переселения в Берлин, поближе к его величеству. Вот, собственно, и вся программа. Сумей она догадаться, что будет ей устроен прямо-таки экзамен по литературе, уж подчитала бы кое-чего. Ну да кто ж знал... Лучше бы уж подыскал он другую тему, что ли...

   — Вы не ответили, — напомнил ей Фридрих.

   — Простите?

   — Не ответили, говорю. Любимые-то писатели ваши кто?

   — А, вы об этом... — Принцесса натянуто улыбнулась, наскоро и безуспешно при этом стараясь вспомнить имя хоть какого-нибудь модного ныне писателя. О Господи, ну хоть бы одного какого... Там ещё фамилия такая простая, чёрт побери... Ну этот, как его... А, ладно. — В последние годы мне приходится довольно-таки часто сталкиваться с комедиями Больхагена, например.

   — Как вы сказали?

   — Больхаген. Бирон, Ольга, Людвиг... Боль-ха-ген.

   — Да? Интересно, интересно... — Кайзер почувствовал определённое неудобство. — А кроме него?

   — Вольтер вот разве что... — раздумчиво начала было Иоганна и по яркой улыбке императора вдруг поняла, что невесть как сумела-таки...

Больше того, принцесса не могла бы сформулировать, что же именно сумела она, но эффект от произнесённого имени был очевиден.

   — Вы уж простите своему императору некоторую фамильярность — только вы мне определённо нравитесь. — Без видимого логического перехода Фридрих взял принцессу за локоть и слегка потянул, увлекая к одной из трёх имевшихся в комнате дверей. — Верьте слову.

Не испугалась в тот момент Иоганна-Елизавета ни капли, хотя и не обрадовалась. Периферическим сознанием она успела зафиксировать разве только буквальную естественность ситуации: молодой император, молодая дама... Себе она явно льстила такой мыслью, однако ж не без этого. Двое, он и она, наедине. Страсть ведь никогда не спрашивает. И места не выбирает, впрочем. Предпоследняя, когда император уже взялся за ручку двери, мысль: «А бельё-то чистое ли?» И как вздох облегчения, как нечаянная награда: чистое, чистое, чистое, утром переменила!

Сколько раз оказывалась принцесса в подобных ситуациях, но при этом всегда чувствовала некоторую робость, вслед за которой неизбежно придёт скука, придёт в тот самый момент, когда нужно будет кусать губы, постанывать и вообще всячески обозначать нахлынувшую страсть, видя перед собой стенку или потолок...

   — Прошу, — гостеприимно показал холёной рукой император и лишь на этих словах дорастворил дверь — однако вместо ожидаемой гостиной или спальни принцесса увидела против себя невысокого, со вкусом одетого секретаря-альбиноса, который молча повторил мануальный жест своего хозяина, мол, прошу туда. Обернувшись за разъяснением, принцесса ухватила подбадривающий — снизу вверх — кивок Фридриха. — Ещё увидимся, — сказал император и решительно прикрыл за собой дверь.

   — Сюда, пожалуйста, — бесстрастным голосом напомнил альбинос.

Кому не ведома корнелевская трагедия «Сид»! Пьеса написана исключительно ради того, чтобы зафиксировать на бумаге всё и всяческие виды благородства. Благородства разного рода и достоинства. Убивший отца своей возлюбленной, герой приходит к ней и заявляет: «Я больше всех виновен!» А возлюбленная ему: «Нет, это я, я, я больше всех виновна!» Несколько героев пьесы долго и мучительно борются меж собой за право считаться олицетворением зла, чтобы понести заслуженную кару. Так вот и движется от строки к строке действие пьесы мужественного француза, почившего в бозе лет за шесть до рождения Христиана-Августа, принца Ангальт-Цербстского, за пятьдесят восемь лет до рассматриваемых ниже событий.