Подобно иным мужчинам, её величество имела обыкновение знакомиться с той или иной ситуацией но неофициальным источникам информации, обращая при этом главное внимание на фабульную сторону сплетен и, напротив, решительно игнорируя всякие цифры и тем более всяческие оценочные прилагательные.

Переодевшись с дороги, перекусив и наскоро отхлебнув разбавленного вина, Елизавета Петровна пригласила к себе специально оставленную во дворце Марию Андреевну Румянцеву, тучную, до срока постаревшую статс-даму, приобняв которую (были практически одного возраста одна и другая) императрица так любила заглядывать в зеркало. Именно от своей статс-дамы услышала она потрясающий рассказ о том, как молодая принцесса, будучи уверенной в скором и неотвратимом конце, выразила желание исповедоваться, причём в свой последний час захотела видеть не лютеранского, как настаивала мать, но православного священника.

Захотев напоследок увидеть хоть одно красивое лицо, Софи категорически потребовала, чтобы к ней привели Симеона Тодорского, священника, в которого незаметно для себя умудрилась влюбиться; когда Тодорский присел возле постели и взял ладонь девушки в свою крепкую сухую руку, в дверь заглянул Бургаве; Симеон вынужденно убрал руку, и Софи, сверкнув глазами, подумала о том, что никогда не сможет простить доктору этого беспардонного вторжения. Более Тодорский так к ней и не прикоснулся, отчего девушке сделалось ещё хуже, ещё мучительнее и невыносимее...

В ответ на укоры матери касательно того, что надлежало всё-таки позвать лютеранского священника, девушка ответила, что, дескать, считает себя в достаточной степени дочерью этой страны. За что получила от Иоганны «дуру несчастную».

   — Так и сказала, — со скорбным наклоном головы повторила Румянцева.

   — В точности так? — усомнилась императрица.

   — Я находилась возле изголовья постели, — с достоинством ответила Мария Андреевна. — Разделяла нас лишь тонкая стенная перегородка. Так что я могла слышать абсолютно всё, от слова до слова. И ведь только представьте, ваше величество, девушка умирает, девушка, можно сказать, одной ногой уже в могиле («Тьфу, тьфу, тьфу...» — привычно сплюнула императрица и постучала по дереву, совершенно не изменившись при этом в лице), а мамаша обвиняет её — знаете в чём?

   — ?!

   — Ни за что не поверите. В фарисействе! Она так прямо и сказала дочери, тут, мол, тебе не театр.

   — А та сказала, что считает себя русской в значительной мере, так?

   — В точности так, ваше величество, — скорбно согласилась статс-дама, как бы погрустневшая от того, что на земле встречаются столь низкие, как эта немка, матери.

   — Боже ты мой... — императрица смотрела поверх плеча статс-дамы, в некую даль детства, и вдруг из обоих глаз императрицы потекли злые слёзы — по щекам, на лиф домашнего платья.

Румянцева подумала, не кликнуть ли доктора, но вовремя осадила собственный пыл. В некоторых отношениях она понимала императрицу лучше, нежели та понимала самое себя.

   — Я ещё к ним туда тихонько заглянула, у мамаши было такое лицо, словно она хотела сказать, мол, ты подыхаешь, а я здоровая, сильная, переломаю тебя, и всё равно по-моему будет.

Румянцева и видела-то Иоганну-Елизавету от силы десяток раз, меж ними никаких слов сказано не было, однако за короткие мгновения их общения, как это случается подчас между женщинами, воспылала к немке такой ненавистью, что говорила сейчас и — сама верила.

   — Так и сказала, что по-ейному будет?!

   — Сказать она, конечно, не сказала, но выражение лица было настолько красноречивым, что всё равно, как бы и вслух сказала.

   — Ну да, это всё равно, — с готовностью согласилась Елизавета Петровна.

Погрузившись в стратегические размышления, её величество напрочь позабыла о времени. За незашторенными окнами густел и наливался вечер. Сквозняк колебал тяжёлые шторы и ерошил пламя свечей. Румянцевой давно уже хотелось спать, однако она боролась с дремотой, полагая бестактным намекнуть о позднем часе императрице, которая застыла и напрочь отрешилась от действительности, напоминая сейчас большую птицу, задремавшую на ветке...

А наутро в субботу графиня Румянцева научила похожую лицом на капризного мопса Марфу Семёновну Тендрякову тактично подъехать к императрице и поведать — как бы в простоте душевной — историю о том, как немка принцесса у чуть живой дочери голубой атлас клянчила. История в переложении Тендряковой выглядела достаточно невинной и вместе с тем исключительно чудовищной, чтобы не трепать слово «невероятной» всуе.

   — Голубым атласом намеревается наша гостья затмить ваше величество.

В тишине комнаты раздавалось лишь слабое похрустывание, которое в равной мере могло относиться к растопленному камину и сокрытым в толще степных перегородок мышам.

   — Затмить, говоришь? — спросила её величество ласковым тоном, таким ласковым, что по спине Тендряковой прошла волна холодных мурашек.

По голосу императрицы Марфа Семёновна безошибочно поняла, что попала в точку.

   — Вы только, пожалуйста, не поймите меня превратно, будто бы я против неё...

   — Ни в коем случае, — охотно заверила Гендрикову императрица.

Всякое выздоровление благословенно.

Благословенно хотя бы уже потому, что является неявной компенсацией перенесённых тягот.

Особенно хороша выдалась заключительная часть освобождения от недуга, когда Софи практически совсем уже освободилась от болезни, но ей по инерции ещё продолжали оказывать почести, полагающиеся больной.

Желая из сугубо приватных своих соображений потрафить императрице, великий князь также принялся заглядывать к маленькой принцессе, развлекая её разговорами, одаривая сладостями, среди которых Софи особенно пришлись по вкусу засахаренные орешки фундук и клюква в сахаре.

В один из своих визитов, наблюдая за тем, как принцесса уплетает принесённые сладости и втайне сожалея о том, что не догадался отсыпать орехов себе в карман, наблюдая, стало быть, и глотая слюну, великий князь вдруг вспомнил новость, которую нёс принцессе ещё вчера, нёс, но не донёс, что-то в самый последний момент его тогда сбило.

   — Да, а ведь мы с вами того... — Пётр коротко хохотнул. — Говорят, мы с вами вроде как того, вроде как жениться должны будем... Представляете? — он ещё раз хихикнул, как если бы речь шла о некоем забавном и вместе с тем малоприятном курьёзе.

   — Это кто же вам сказал? — спросила его Софи.

   — Все говорят, — ответил он и подмигнул.

   — Так, да? — девушка хмыкнула, пожала плечами, а брови повторили в точности линию излома плеч. — Ну, мы-то с вами — ладно, а как же ваша Лопухина?

   — Тсс, — как бы шутливо, а на самом деле с нешуточным взрывным ожесточением произнёс великий князь и расплющил свои губы о воздетый указательный палец. — Я попросил бы вас не касаться личности Анастасии Степановны.

   — Так разве ж я касаюсь? — простодушно удивилась принцесса.

   — Не касаться — в смысле не поминать без дела. Поскольку Анастасия Степановна... — он поискал глазами подсказку, — это святая женщина.

   — Ну?

   — Вот вам и «ну». Говорю, значит, знаю. У нас же с вами совсем другое. Тут женитьба, там любовь. Разные вещи.

   — Слушайте, — Софи подалась вперёд, и Пётр едва успел схватить вазу с орехами, иначе она была бы опрокинута на пол, — а что, если я выберу более или менее подходящий момент, и, когда её величество окажется одна, брошусь ей в ноги и упрошу не заставлять вас жениться на мне?

   — Вы думаете? — он с сомнением поскрёб макушку, привычным жестом отбросив на затылок свой парик.

   — Конечно! — приходя в восторг от собственного благородства, воскликнула Софи. — Она такая добрая, такая замечательная и чуткая! Она очень умная и всё поймёт. И вас, как вы говорили... то есть к вам она хорошо относится. Брошусь прямо в ноги... — Софи застеснялась своих слов и умолкла.