Боже, как никто иной, ты понимаешь нежную женскую душу. Ты один способен поверить, что наряжается женщина, и лицо себе мажет, и благовониями умащивается не от распутства натуры, но от неуверенности в своём обаянии и от желания нравиться окружающим. А комфорт предпочитает отсутствию оного по причинам сугубо интимного и потому вполне простительного порядка. Если же подчас оказывается женщина вдруг несдержанной, так ведь сие — по слабости характера, не иначе; капризы — те и вовсе исключительно от чрезмерной усталости. Господь милостивый, Господь Вседержитель, Ты создал специально для женщины весну и лето, горячий шубный мех и мужские улыбки, музыку и развлечения. Ты один, стало быть, знаешь, насколько покинутой и слабой чувствует себя женщина, лишённая своей естественной среды обитания, брошенная грубым тычком фатума на дорожный мороз, под сильные ветряные порывы, от которых и специальная маска не спасает онемевшего и вмиг загрубевшего лица.

Да ещё эти последние, самые тягостные минуты расставания, забравшие все силы без остатка.

Напоследок нежно расцеловавший дочь, теряя над собой контроль и потому бессильный хоть что-то произнести вслух, Христиан-Август сунул дочери увесистый трактат Гейнекция[63] и собственный — «PRO МЕMORIA». Иоганна нетерпеливо махнула рукой вознице, карета тронулась, и Христиан, влекомый чувством привычки, которое способно в иные мгновения заменять привязанность, дружбу и даже самое любовь, бессознательно пустился вслед за дочерью, поскользнулся, едва не грохнувшись на обледенелую и укатанную дорожку, отчаянно взмахнул рукой и застыл одиноким плачущим изваянием на фоне взмахов множества рук и чуть меньшего числа улыбок. Софи мучительно выворачивала шею, чтобы сохранить эти вот последние перед разлукой мгновения, тогда как отец, чудовищно искажённый дефектом оконного стекла, стремительно мельчал и терял узнаваемые черты.

Фриц, Элизабет, Амалия, Больхаген, Иоганн-Людвиг и практически все слуги поспешили уйти с холода, так что на повороте, когда карета выехала за ограду на так называемую внешнюю дорогу, маленькая принцесса различала одну-единственную фигуру с отчаянно поднятой рукой. Неотрывно следила девушка за тем, как заштрихованная ленивым снегопадом, а теперь ещё и чугунным решетчатым частоколом фигура всё более сливалась с оставленным пейзажем.

   — Шею свернёшь, — брезгливо предупредила Иоганна-Елизавета.

При виде гневного материнского лица слёзы, готовые было напоследок пролиться по всем оставленным в замке душам, неожиданно высохли.

   — Напрасно вы так, — сказала Софи, уязвляя мать уже самим по себе местоименным обращением, в котором Иоганна-Елизавета склонна была усматривать не столько намёк на отчуждение, как именно на её возраст.

   — Ах ты... — принцесса привычно схватила брошенные на сиденье перчатки.

   — Я прошу, — решительно сказала Софи, — прошу раз и навсегда оставить подобные замашки в этом городе. Если вы ещё раз, один только раз позволите себе обращаться со мною подобным образом!..

Потерявшая инициативу Иоганна-Елизавета подумала, сделала неопределённое движение бровью и спокойно положила невостребованные перчатки рядом с собой.

Они ехали молча. Это было необыкновенным облегчением для маленькой принцессы, которая едва ли не впервые почувствовала себя уваженной, пусть даже и молчанием. Но даже самое грубое уважение всегда оказывается значительно приятнее самого мягкого наказания.

Составлявшие поезд четыре экипажа уверенно наматывали на колеса (крошечная ведущая пара и огромные задние колёсищи) мили берлинской трассы, столь хорошо знакомой пассажирам и лошадям. Поначалу было принято решение, насколько это будет осуществимо, двигаться на колёсах, и лишь при большом снеге переставить кареты на специальные сани, загодя притороченные сверху. Возвышавшиеся над каретами новенькие полозья, соединённые креплениями и сложной системой распорок, придавали всему поезду несколько экзотический, чтобы не сказать — странный, вид.

Зимние дороги, зимние леса, кое-где разреженные почтовой станцией или деревней, представляли собой унылое зрелище. Правильно говорили бывалые путешественники, что зимняя Пруссия нехороша для поездок. Правда, впрочем, заключалась и в том, что летняя Пруссия оказывалась ненамного завлекательнее зимней. Казалось бы, и январь-то выдался не особенно холодным, но когда приходится большую часть времени сидеть неподвижно, да ещё когда сквозняки выдувают идущее от куцей печурки тепло, то никакие шубы-шапки-варежки не помогут.

Мать и дочь — первая считала унизительным нарушать молчание, вторая наслаждалась этим молчанием и только лишь мечтала о возможно более долгом его растяжении — скучными куклами покачивались на стылых сиденьях. Иоганна-Елизавета находилась в лучшем положении лишь потому, что имела возможность вливать в себя некоторые количества тепла из плоской и даже на вид привлекательной фляжки, этого предотъездного подарка Иоганна-Людвига. Показавшийся Иоганне поначалу жидким огнём, дарёный ром (или какая-то другая жидкость, очень похожая на ром) потребовал некоторого времени для своей дегустации и ещё сколько-то времени, чтобы его полюбили. Когда большая часть фляжки обратилась в воспоминания, а навеянный ромовым ароматом сон оказался безжалостно прерван крутым дорожным ухабом, Иоганна-Елизавета машинально облизала губы, почувствовала слабый привкус так сладко укачавшего её спиртного и впервые безотчётно взгрустнула. Причём взгрустнула, вопреки обыкновению, о будущем. Как бы ни радовалась она состоявшемуся-таки отъезду из постылого Цербста, огорчала принцессу конечная цель этого путешествия, которое при иных обстоятельствах могло бы достойно увенчать её тяжёлую и полную безрадостных дней жизнь. Окажись на месте России какая-нибудь другая страна, Швеция, например, или Римская империя, или даже на худой конец Испания, ах, как замечательно чувствовала бы себя Иоганна-Елизавета. За дорожными сборами всё оказывалось недосуг, а теперь вдруг она явственно поняла, что ни в какую восточную державу совсем не хочет переезжать — ни на год, ни на день. Вон давным-давно русский дипломат, этот Пецкий или Вецкий, рассказывал ей, что в Константинополе у него прямо на ходу, особыми крючьями, сорвали возницу, освежевали и швырнули в загодя приготовленный чан с кипящей водой. С ней конечно же подобного не случится — её сопровождают целых три экипажа со слугами и охраной, — а всё-таки немного боязно. То есть пока ещё не боязно, но двигаться на восток от Штеттина большого желания у принцессы пока не было. Как ни корила себя она, как ни обзывала последней дурой, которая не понимает выпавшего на её долю счастья, а мысль о затяжном характере поездки, о нескольких предстоящих берлинских днях приятно согревала душу. Если уж на Восток едешь, так совсем необязательно при этом торопиться. Пускай они там чужих кучеров в кипяток бросают... Даже унылый редкий лесок по левую сторону дороги показался ей симпатичным хотя бы уже потому, что был родным. Прежде чем сделать очередной глоток, Иоганна-Елизавета понюхала снятую крышечку, затем понюхала у горлышка фляги, как если бы сравнивала запахи, картинно зажмурилась и раздумчиво произнесла:

— Не угостить ли девочку мою? — Заметив, как напряглась, хотя и продолжала смотреть в окно, её дочь, принцесса безошибочно догадалась, что та услышала и что ей очень хочется не так даже согреться, как именно попробовать. — Увы, нельзя, тут сплошной алкоголь, — как бы сама себе объяснила мать и тихонько засмеялась, довольная импровизированной шуткой.

От мелкой дорожной тряски, — причём большие задние колеса не только оказывались бессильны смягчить, а как будто даже усиливали каретную стылую дрожь, — Софи с каждой пройденной милей всё более скисала. Кружилась голова, и со дна желудка грозно вздымалась изжога, имевшая отвратительный вкус выпитого накануне светлого пива. Впрочем, даже за вычетом изжоги самочувствие было ужасным — от недосыпания, холода, вынужденного бездействия и масленых глаз изрядно пьяной матери. Софи припоминала сейчас, как убивалась Бабет, узнавшая незадолго до отправления их поезда о конечной цели поездки. И хотя маленькая принцесса клятвенно заверила мадемуазель, что едут они на два-три месяца и что даже с учётом дорожных задержек не позднее как в мае возвратятся в Цербст, Бабетик не унималась и умоляла Софи не ездить туда — пусть даже на несколько недель.