А едва только вскрылась Нева-река, потянулись отовсюду к столичным причалам корабли, доверху груженные добром, которое затем частью разворовывали (а как же, помилуйте!), частью свозили в подвалы Зимнего дворца и рассортировывали по назначению. Струганый лес практически без потерь, сколько и было закуплено, аккуратно сложили на берегу и даже соорудили над штабелем временный навес, чтоб, значит, дождь не подтачивал европейскую, неизвестно для каких надобностей купленную древесину. Все, однако, четыре клавесина загадочным образом пропали на пути от пристани во дворец. Чтобы не расстраивать её величество, императрице о сём прискорбном происшествии решено было не докладывать.

Как своего рода живую реликвию, выписали брата Иоганны-Елизаветы Августа, мужчину тихого, неловкого в движениях, с вечной гримасой мучительного вспоминания на лице.

Как и положено, срок генерального выступления несколько раз переносили, сообразуясь с ходом приготовлений: сначала на неделю, потом ещё на десять дней, потом сразу на три недели. Испытывая определённые неудобства ввиду отсутствия мужа, Иоганна-Елизавета предприняла отчаянный demarche[84]: она распустила слух, будто её величество соизволила-таки пригласить на церемонию отца невесты. Принцесса рассчитывала на то, что затянутая в водоворот распространённой сплетни императрица, как это бывает, окажется вынуждена соответствовать вымыслу — во избежание кривотолков. Иоганна так усердствовала, развила такую деятельность по передаче этой информации, что убедила не только самого Христиана, не только брата и дочь, но даже такого прожжённого дипломата, как Мардефельд; посланник сообщил даже Фридриху, своему императору, о скором приезде в Россию Христиана-Августа, которого, дескать, императрица, возможно, сделает (хотел написать со слое Иоганны-Елизаветы «сделает герцогом курляндским», но из профессиональной осторожности изменил формулировку) очень важной особой.

Но тут произошло с Иоганной непредвиденное. Распространённые ею слухи не только не помогли в достижении равновеликих целей, но и, напротив, даже помешали. Елизавета вызвала к себе наглую немку и с порога, не предлагая даже присесть, объявила, что если принцесса желает присутствовать на церемонии бракосочетания её собственной дочери, то обязана заткнуться и не сметь раскрывать своего поганого рта. Текстуально именно так и было заявлено — «поганого рта». С этого момента и вплоть до высылки из России Иоганна-Елизавета сникла совершенно.

Свадьба состоялась 21 августа.

Успевший незадолго перед тем прихворнуть и не вполне ещё оправившийся от болезни великий князь был печален и тих. Наряженная в красивое атласное платье Екатерина выглядела заплаканной. Её императорское величество радовалась так, словно это и в самом деле была её собственная свадьба; сила убеждения сыграла с ней, впрочем, небольшую шутку, когда в Казанском соборе она машинально ступила на место, предназначавшееся для невесты, а её отодвинули в сторону, причём в первое мгновение императрица даже и не поняла, что к чему. Недоумённое её выражение было замечено наиболее глазастыми из приближённых. Начавшаяся в десять часов утра церемония длилась в соборе шесть долгих часов.

Как и все праздники у русских, свадьба была тихой, затянутой и печальной. Екатерина чувствовала, что может разрыдаться, и старалась изо всех сил сдержаться, чтобы не дать волю чувствам, что было совсем не так просто.

Гуляли также и двадцать второго числа.

И двадцать третьего.

И двадцать четвёртого.

Гуляли также и в последующие шесть дней.

Мужчины, и особенно женщины, расслабились до такого состояния, при котором оказывалось возможным вспомнить год рождения, свой год рождения, но вот припомнить своё имя оказывалось задачей неподъёмной, что бы на сей счёт ни говорили недруги...

Чтобы навеки запечатлеть события 30 августа в памяти многочисленных потомков, решено было воскресить обычай, введённый ещё Петром Великим, с тех пор несколько подзабытый.

Комендант канцелярии Санкт-Петербурга отмечал в своём журнале:

«А 30-го числа августа, пополуночи, в 6-м часу, наряженная галера, именуемая «Жар», под командой капитана Кашкина, взяв из Петропавловской крепости ботик и поставя оный на беспалубный бот, который покрыт был по воду красным сукном, буксировала оный по Неве-реке вверх, и перед нею шли две 12-весельные шлюпки со служителями в нарядных мундирах.

За ботиком следовали в церемонии корабль «Св. Варвара», а также стоящие при дворе Её Императорского Величества яхты, также всех флагманов и коллегии адмиралтейской членов и морских капитанов шлюпки, а партикулярной верфи все гребные суда, сколько оных тогда набралось.

Для ботика на двух шлюпках и на галере играли на трубах и литаврах и били в барабаны «поход»; то ж чинили на корабле и на яхтах.

В 11-м часу перед полуднем прибыли к невскому монастырю и против берега оного как корабль, так и яхты встали на якорь, а ботик поставили сначала на пристани, подняв тогда на мачте вымпел, а на корме и носу ординарные флаги, причём и все шлюпки находились.

В 12-м часу на корабле при выстреле из пушки поднят был молитвенный флаг; по окончании литургии и молебного пения архиерей Санкт-Петербургский с надлежащим своим клиром и по облачении вышел и покропил оный ботик святой водою. В 4-м часу, как из Невского канала вышел, ботик и за ним около 20-ти шлюпок в Неву повернули. С корабля семь раз кричали «ура». С корабля, на котором Её Императорское Величество изволили сидеть, ответствовали один, потом с корабля ответствовали вторично 3 раза «виват».

Потом стали палить из пушек. Когда выпалили из пушек, то подняли на ботике штандарт».

Стыдно сказать, стыдно и неловко, но для мужа, да, теперь уже для мужа, у Екатерины в предыдущие дни буквально не нашлось времени, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой... Ну вы понимаете...

По прошествии нескольких дней сама мысль об этом казалась чудовищной, тогда как в дни свадьбы сил у Екатерины доставало лишь настолько, чтобы без помощи служанки раздеться и бухнуться в постель, забывшись тяжёлым и кратким сном.

Она тянула до последнего, и наконец это «последнее» наступило.

И 30 августа великая княгиня практически совсем не пила, чтобы предстать перед супругом в наилучшем виде, то есть строгой, сдержанной и податливой. Но когда пришёл вечер и великий князь нетвёрдой походкой вошёл в спальню Летнего дворца, когда разоблачённая до нижнего белья Екатерина, превозмогая стыд, вошла в спальню супруга, в незашторенное окно заглядывала полновесная луна, а в темноте висела тишина, решительно не разбавленная никаким желанием.

Вспомнив уроки Маши Жуковой, Екатерина тихо притворила за собой тяжёлую дверь и шёпотом позвала:

   — Ваше высочество?

Несколько секунд спустя ответом ей был спокойный тяжёлый храп.

   — Чёрт... — выругалась её высочество.

В штеттинском замке из жилого крыла можно было по узкой каменной лестнице попасть в звонницу, где вечные сквозняки, дополняемые ветром, шептались в колоколах... Маленькая Софи, приучая себя не бояться темноты, поздними вечерами в одиночку поднималась по холодным ступеням на площадку, откуда до самой колокольни было несколько метров и лёгкая скрипучая, как и положено, дверь из сухих сосновых досок с одним вечно незаживающим глазком клейкой смолы, столь прилипчивой к пальцам Бывало, девочка взбиралась по лестнице в кромешной темноте, и сердце тревожно ухало в голове ли, над головой ли, а может, даже и в груди, поднималась и, приподнимая в очередной раз ногу, не обнаруживала ступеньки. Не было больше ступеней, оказывается, забралась на площадку. Но в тот короткий момент, когда ожидающая коснуться опоры нога девочки эту опору не обнаруживала, в тот кратчайший миг проскальзывало ощущение, будто сверзаешься в пропасть. Темнота и вызываемый ею страх лишь обостряли восприятие... Такое вот жуткое отсутствие ступени под ногой и такое же чувство падения испытывала Екатерина теперь, с той лишь разницей, что нынешнее чувство было взрослее и потому — безжалостнее.