Вовсе не от волнения, вообще ни от чего обстановка залы поднялась в воздух. Софи успела ухватить краем глаза недоумённое выражение на лице императрицы, каким-то странным образом увидела как в зеркале своё собственное отражение на идеально отлакированном паркете, но в этот самый момент сильная рука Алексея Разумовского ухватила девушку за талию. И через мгновение всё прошло, вещи заняли привычные места, и только лишь неровно бьющееся сердце служило напоминанием.

— Что это было? — опросила императрица.

Софи весело покачала головой, но сказать ничего тогда не сумела, а нахмуренность Елизаветы Петровны показалась ей незаслуженной обидой. Она ведь не паясничала. Ну да попробуй объясни, когда язык не шевелится и вообще такое ощущение, словно во рту совершенная пустота.

Елизавета Петровна уехала из Москвы в Троицкий монастырь. Приближённые, клевреты да лизоблюды потянулись следом. Кремль затих. Когда, разбуженный вечерними колоколами, задувал стылый весенний ветер, на верхушках садовых деревьев принимались по-стариковски ворчать вороны.

Перед отъездом императрица пообещала, что возьмёт Софи с собою, как только девушка будет baptise[78] по православному обряду. Иоганне вообще ничего не было сказано.

С отъездом значительной части двора принцесса-мать почувствовала некоторое облегчение. Когда же лёгкое недомогание вынудило дочь оставаться в постели, Иоганна-Елизавета впервые почувствовала себя едва ли не хозяйкой в этом большом дворце. В первый же вечер она сделала то, чего ей давно уже хотелось: посетовала офицеру охраны, высокому стройному гвардейцу с едва опушённой верхней губой и персиковыми щеками, на то, что в её комнатах слышны странные звуки. Пошли искать не названное по имени, но как бы подразумеваемое привидение. «No fantom»[79], — решительно заключал после осмотра всякой новой комнаты молодой офицер, и они двигались дальше по коридору. Наконец дошли до спальни Иоганны; пропустив молодого человека вперёд, принцесса прикрыла за собой дверь и на всякий случай закрыла на замок...

В отсутствие её величества жизнь в Москве сделалась много приятнее. Освободившаяся наконец от тягот плоти, Иоганна решила заняться устройством каких-никаких финансовых дел, для чего устроила свидание с оставшимся в Москве (уж не за ней ли наблюдать, чтобы потом донести императрице?) де ля Шетарди, которого считала человеком ушлым, могущим дать дельный совет. Разговор начала она издалека, причём из такого далека, что к желанной теме так и не сумела выйти. Но это вовсе не означало, что свидание с де ля Шетарди прошло впустую. Не выказывая этого в какой-либо конкретной форме, оба собеседника понравились друг другу. Посплетничали, выпили, пообедали вместе.

Отходящий всё более на периферический план, де ля Шетарди пытался вызнать последние новости придворной жизни, и, желая расположить маркиза к себе, Иоганна поведала ему о беременности Елизаветы Петровны. Прежде Иоганна никому о своих догадках не говорила, и такого рода откровенность могла ей выйти боком. Однако выбор свой она сделала. За столом образовалась пауза.

Маркиз положил вилку и нож на тарелку, и движения его выглядели столь категоричными, столь решительными, что принцесса за секунду до произнесения вслух как бы услышала его слова: «Вы мне ничего не говорили, я от вас ничего не слышал».

Вместо этого Шетарди спросил:

   — Как вы узнали?

   — В отличие от многих иных, я не только смотрю, я ещё и вижу.

   — Вы наблюдательны, — после паузы произнёс он.

   — Правильнее сказать, я женщина.

Сменив тему и позлословив насчёт менее влиятельных особ, перед десертом Шетарди всё-таки вернулся к столь заинтриговавшей его теме.

   — И когда же, по-вашему, она должна родить? — спросил он.

   — Кто должен родить? — удивлённо поинтересовалась принцесса.

   — Её величество.

   — Извините, маркиз, я на сей счёт ничего как будто не говорила.

   — Вы сказали, будто она беременна.

   — Ну...

   — Вот я и хотел бы узнать, когда можно ожидать естественного исхода.

   — Родов, вы хотите сказать?

   — Ну, — передразнивая принцессу, сказал де ля Шетарди.

   — Думаю, никогда, — был ответ.

Маркиз внимательно посмотрел на неё, затем мелко засмеялся, не производя никаких при этом звуков. Иоганна-Елизавета, почувствовав некое единение с собеседником, тактичным смехом поддержала маркиза, который галантно, через стол поцеловал ей руку.

Для матери болезнь Софи оказалась сродни путешествию: первый день был исполнен волнения, следующая пара дней прошла так ли, сяк — частично в делах собственных, частично в заботах о дочери, а где-то с четвёртого или пятого дня нахождение больной дочери в постели сделалось таким же привычным и естественным, как надутые ветром паруса, или перестук лошадиных копыт, или скрип колёс... Лишь на девятый день мать заволновалась, ибо простуда облекалась в необычную симптоматику, а температура всё ползла вверх, причём чем усерднее пытались эту температуру сбить, тем скорее она увеличивалась. И нужно было что-то делать, как-то реагировать. Иначе ведь...

Да, именно в связи с болезнью дочери Иоганна вдруг почувствовала, до какой степени уязвима её собственная позиция при российском дворе и насколько она, принцесса, обязана благополучием именно своей дочери, какой бы паршивкой и нахалкой та ни представлялась в отдельные моменты. Чтобы снять все элементы, вызывающие раздражение, Иоганна легко выбила у Софи согласие на то, чтобы подарить родной мамочке голубой цербстский отрез на платье, а после этого сразу же пригласила врачей, которые не нашли повода для беспокойства, хотя с привычной озабоченностью и дали понять, что болезнь, как ни крути, есть болезнь и надлежит прибегнуть к не вполне приятным видам лечения, чтобы состояние не сделалось хуже.

После окончания врачебного осмотра и выработки лечения Иоганна, будучи не в силах дольше терпеть, ринулась в комнату, где хранился атласный отрез, обхватила материю, как ребёнка, чуть развернула приятно увесистую штуку и приложила к себе. От восторга принцесса начала тихонько напевать «Жёлтые весенние цветы», песенку своего детства. Суть даже была не в конкретной выделке материи и не в голубом окрасе, а в том, что это был тот самый голубой, который делал Иоганну чуть ли не вдвое моложе и привлекательнее. Портным известны отдельные такие вот случаи, когда материя может вдруг принципиально преобразить женщину. Это был как раз такой вот редчайший случай.

«Императрица в порошок меня сотрёт», — радостно думала Иоганна, предвкушая свой триумф, заранее упиваясь будущим фурором. Песня лилась сама собой: было такое чувство, что душа наполнена мелодией до самых краёв.

Позабыв элементарное приличие, она пела всю дорогу до своей спальни, а встреченные в коридоре служанки покорно опускали глаза, стараясь не видеть и по возможности не слышать, как вышедшая от умирающей (так они думали) дочери мамаша цветёт и не скрывает охватившей её радости.

Вслед за четвергом, днём удачнейшего приобретения атласной материи, наступила, как водится, пятница. А в пятницу-то интонация эскулапов существенно изменилась. С такими же, как и накануне, лицами вместо прежнего «чтобы ей поправиться...» они вдруг заговорили в тональности «чтобы она не умерла...». И вот тут Иоганна услышала страшное слово «variolе» — оспа. Услышала и ужаснулась.