Вячеславу я отказала без всякой задней мысли. Звонят тут всякие, мешают семейному счастью, путаются под ногами. Раздавалось еще много звонков. От некоторых я вздрагивала. Вот он… Нет, опять не он. Звонили друзья, знакомые, бывшие пациенты. Все! Только не бывший муж. День уже клонился к вечеру, и я стала постепенно понимать, что он не придет. Передумал.

Вот еще один звонок. Ура! Дождалась! Но, увы, голос не его. Я не сразу поняла, кто звонит. Так не бывает.

— Это опять Марьино вас беспокоит. Это Вячеслав. Как проходит праздничный день? Как муж себя чувствует? Явился?

У меня опять не оказалось словесных заготовок. Я не знала, что ответить. Можно было сказать: «Да, муж рядом, пьем шампанское, на столе розы. А вы, собственно, по какому вопросу?» Но заготовок не было, и я, как всегда, сказала правду:

— Муж не пришел. Я лежу под одеялом и плачу.

Наряды в шкафу, макияж смыт слезами, улыбка — под мокрой подушкой. Даже банкротство в любви — капитал для чувств. Это был контрольный выстрел в голову. Да хоть восемь выстрелов, если мозгов нет, если человек думать не хочет. Восемь пулевых ранений в голову, а мозг не задет. Это про меня. Знаковое событие произошло сегодня: муж не пришел. Не вернулся. Думал вернуться, но передумал. Не нужны ему ни я, ни дети.

Сегодняшние события произошли неслучайно. Все в жизни предопределено там, наверху. Остановись, подумай, в ту ли сторону идешь? А надо ли мне туда? Меня неумолимо тянуло в прошлое. Но на то оно и прошлое, что прошло. Поставь точку. Начни жизнь с красной строки. Второй звонок Вячеслава заставил меня призадуматься. Любовь — это небесная лестница, которая поднимает человека над землей, а брак — это лестница, по которой человек спускается на землю. А если нет ни любви, ни брака? Куда идти дальше? Идти дальше нужно однозначно! Но только с другим человеком.

Вячеслав продолжал разговор:

— Девушка, я вас приглашаю в Марьино. Сегодня праздник. Ваш день. Вы достойны тостов и подарков. Будем праздновать.

— Уже очень поздно, и ехать далеко.

— День еще не закончился, а вечер только начинается. Я пришлю за вами такси. Не надо плакать.

Такого поворота событий я не ожидала. Но последовавшие затем переговоры с детьми закончились неудачей. «Мама, сиди дома. Жди папу. Он все равно когда-нибудь да придет», — категорично сказал сын. Действительно, а вдруг придет, а меня дома нет, — засомневалась я в правильности своего стремительного решения. Такси было срочно отпущено.

Но опять позвонил Вячеслав, и начались его длительные переговоры с детьми, закончившиеся тем, что дочь сама сложила мои вещи в сумку. «Косметику положила, купальник положила, сланцы положила, — загибала свои маленькие пальчики она, рассуждая совсем по-взрослому. — Мамуль, а мне понравился этот мужчина. Голос у него такой приятный. Сказал мне: “Будет счастлива ваша мама, будете счастливы и вы”».

Такси вновь подъехало к нашему подъезду. «Я совсем не знаю этого человека. Кто он, о чем думает, чем дышит? Зачем я ему со своими проблемами? Малознакомый человек. Первый встречный», — продолжала я развивать мысленно эту тему, когда такси уже мчало меня в сторону Марьино.

Ехали долго. Водитель почему-то поехал дальней дорогой, через Курск. Подъехали к месту встречи, где меня никто не ждал. «Такси отпускать не буду. Поверила первому встречному. Так мне и надо. Лечить таких дур, как я, нужно. На макаронной фабрике. Лапшу повесил — слизывайте с ушей». Понаблюдав за обстановкой за окном, я уже готова была дать команду двигаться в обратный путь. Мартовский холодный ветер обжигал лицо, свистел в кронах деревьев и в моих ушах, срывал одинокие листья, уцелевшие с осени.

Выйдя из такси, я застегнула пальто, боясь окончательно простудить свою застывшую душу.

У ворот в будке сидел охранник. Опережая мой вопрос, он засуетился:

— Сейчас позвоню. Заморозили мужика. Почему так долго ехали? По прямой здесь час езды.

— А мы через Курск, водитель не знает другой дороги. Поэтому долго, — пояснила я.

«Бешеной собаке семь верст не крюк, — подумала я и продолжала себя ругать: Зачем приехала?..» Но тут увидела улыбающегося Вячеслава.

— Заждался, уже волноваться начал.

Он рассчитался с водителем, взял сумку, и мы направились в здание, где только оживала вечерняя жизнь, народ сновал по коридорам, уже веселился.

Воспринимать окружающий мир в радужных красках — это великое искусство, которому надо учиться. Наша жизнь и люди вокруг нас зеркальным образом отражают нас самих. То, что мы чувствуем и думаем, — то и получаем в ответ. Я улыбнулась жизни.

— Что-то мне не нравится все это, — сказал Леха. — Вторые сутки ты здесь валяешься на нарах, и никто тебя не домогается, кроме меня, конечно.

— Леха, что ты понимаешь под словом «домогается»? Мне не нравится как раз это, мы с тобой договорились еще вчера, что мы друзья, перестань, а то я опять начну тебя бояться.

— Для быков нет священных коров, — засмеялся Леха. — Ты не поняла меня, я про ментов. Уже должны были давно подтянуть тебя к себе. В смысле вызвать. Истекает срок. Вторые сутки, а обвинение тебе так и не предъявлено. Не нравится мне все это. Никак не могут придумать тебе обвинение.

За столько лет отсидки Леха уже стал юристом и знал законы, знал то, чего еще не знала я.

— Будешь моим адвокатом, — сказала я.

— Башку надо ментам за такие делишки отрывать. Что не видят, кого сажают и за что.

— Леха, а ты мне веришь? — спросила я.

— Глаз у меня наметанный. Не зря баланду хлебаю. Не место тебе в тюрьме. Я сегодня на тюрьму слиняю. Если они тебе сегодня не предъявят обвинение, должны тебя отсюда нагнать, в смысле отпустить.

При слове «отпустить» я оживилась.

— А что, Леха, бывало такое, чтоб отпускали?

— Бывало. Я уже так долго сижу, почти столько, сколько живу. Повидал всякого. Бывало, что и отпускали.

Леха почувствовал мое оживление и тут же показал мне, как я буду выходить из камеры, — растопырил пальцы, как делают блатные, и начал меня передразнивать: «Загните мне пальцы, я в двери пройду!»

А потом вдруг резко стал серьезным:

— Корону поправь. Размечталась: «отпустят»… Не для того они тебя сажали, чтобы отпустить. — И добавил, почесав меня между лопатками: — У тебя вот здесь не чешется?

— Леха, не дотрагивайся до меня. Я ведь тебя просила.

— Недотрога. Для быка нет священных коров, — повторил свою коронную фразу Леха. — Так чешется или нет?

— Чешется, чешется, — ответила я в надежде, что он от меня отстанет.

— Это крылья у тебя прорезаются. Знаешь, как зубки, когда растут — чешутся, так точно и крылышки. Все, что у человека отрастает, чешется. — И Леха почесал себя у основания ноги.

— Леха, опять ты пошлишь. Давай лучше про крылья поговорим.

— Когда падаешь со скалы в пропасть, почему бы не попробовать полететь? Что ты теряешь? Давай попробуем.

Леха стал с диким ревом носиться по камере, широко растопырив руки, изображая скорее самолет, чем птицу. Потом вдруг остановился и резко посерьезнел:

— Знаешь, крыльев еще недостаточно, чтобы летать.

Задавая Лехе глупые вопросы, я пыталась выглядеть умной. Весь мой жизненный опыт показался мне ненужным пыльным мешком после общения с ним. Интеллект — это диагноз, подумала я. Это надо лечить. Ум, который искалечен интеллектом, — тяжело болеет, хронически и, возможно, неизлечимо. А ум, который искалечен еще и памятью, — «это уже тяжелейшее осложнение неизлечимой болезни. Дуракам всегда легче живется. Нужно как-то избавляться от признаков интеллекта. Так проще жить.

— Леха, а что еще нужно для того, чтобы летать?

— Ну и глупая же ты! Небо нужно! И еще летная погода. Поняла, дуреха?

Какой он умный, этот Леха. Мыслит проще. Его мысли легкие, быстрые. Они не ложатся каким-то тяжелым бременем на душу. У него надо учиться жить. Все в жизни просто и понятно. Это у Лехи. А у меня?