— Глупая, что ты наделала?! Отсюда возвращаются, оттуда — нет! Самое дорогое у человека — это его жизнь. Неужели твоя жизнь стоит сто двадцать шесть рублей? — говорила ей я.

Если учреждение карательное, оно не будет миловать, сколько бы милосердных служащих в нем ни работало. Я сразу обратила внимание на то, что сотрудники милиции все разные. Среди них есть много порядочных людей, которые честно выполняют свой долг.

Наступило жаркое лето. День медицинского работника, мой профессиональный праздник. В этот день я находилась в ИВС в своем городе. В камеру зашла смена охранников, они выстроились, прочитали мне пламенную речь, поздравили с праздником, подарили новую алюминиевую кружку. Мне ее вручил Сережа и даже руку поцеловал. Оказывается, вот что случилось с ним, когда он был подростком. Возраст от 15 до 18 лет обслуживали терапевты, а не подростковый врач. Мальчик заболел, и я пришла к нему по вызову. В городе была эпидемия гриппа, все лежал и с высокой температурой. У Сергея тоже была температура. Я спросила: «А кроме температуры, что еще беспокоит?» Еще беспокоил живот. Я только посмотрела и сразу направила в хирургию, где ему прооперировали аппендицит. Мама Сергея тогда сказала: «Еще бы немного — и перитонит». «За эпидемией гриппа разглядеть аппендицит? Спасибо вам, доктор, вы спасли мне жизнь», — благодарил меня Сергей. Больных надо прежде всего смотреть. Пальпация, перкуссия, все, как учил учитель. Любить надо свою работу, любить больных, любить людей. Хотя это бывает иногда очень трудно. И сейчас я рада, что люди помнят меня, что благодарны за помощь и не отвернулись. Есть среди сотрудников милиции нормальные ребята, и они не должны отвечать за поступки других.

Закон — тайга. Прокурор — медведь. «Вопросы к прокурору есть?» Двери камер поочередно открывались и очень быстро закрывались. «Вопросы к прокурору есть?» — опять нет. Все это происходило в изоляторе временного содержания в городе Ж., как я начала потом его называть. Вопросов к прокурору не было ни у кого. Все знали, что вопросов прокурор не любит, потому что ответов на них не знает. А вот у меня всегда была масса вопросов: от санитарно-гигиенических до очень серьезных. Я их записывала на бумажку и задавала прокурору. Почему так затягивают суд? Почему меня до сих пор не освободили? Почему до сих пор не арестованы Кичигина с Шурукиной? В суде я заявила, что отказываюсь давать показания, пока не арестуют Кичигину и Шурукину. (Их продержали под следствием год, а потом выпустили: они дали против меня показания, полностью изменив первоначальные, и теперь гуляли на свободе.) Почему свидетели обвинения, которые меня в глаза не видели, находятся под давлением? Никто не свидетельствовал против меня, а я уже три месяца нахожусь в тюрьме. На каком основании? Меня нужно срочно выпустить. Я нахожусь в антисанитарных условиях. Почему не наведут порядок? Почему не потравят крыс?..

Иногда я задавала совсем неожиданные вопросы, из области римского права или дуэльного кодекса. Прокурор молчал. Сегодня я заготовила один-единственный вопрос, очень легкий, на мой взгляд. В каком году был принят Уголовный кодекс? И прокурор первый раз честно сказал, что затрудняется с ответом. Ребята-охранники хихикнули. Прокурор косо посмотрел на них, и через некоторое время мне приказали выйти во дворик. На этот раз все происходило не так, как обычно. Стояла жара, я была в шортах, майке, шлепанцах, и на лбу у меня оставались очки (я читала в камере). Очки мне приказали снять, что тоже показалось странным.

Во дворике меня уже ждала легковая машина. Я спросила, куда меня везут, ответили, что в больницу (мне недавно вызывали «скорую» из-за высокого давления, поэтому я не удивилась). Но когда я села на заднее сиденье машины, с двух сторон от меня разместились сотрудники милиции; это уже было странно. Машина выехала за пределы города, я поняла, что меня везут не в больницу, и снова задала конвоиру Ивкову тот же вопрос. В ответ он взял меня за волосы одной рукой, а ногой наступил на перемычку между наручниками. Моя голова оказалась на полу в машине. Как только я делала попытку немного подняться, он опять прижимал мою голову к полу машины, а ногой крепко удерживал браслеты.

Так мы доехали до Конышовки. Ивков разбил мне висок, выбил кусок зуба. Тело длительное время находилось в вынужденном положении и болело. Когда выехали в поле, он схватил меня за волосы и попытался выволочь из машины, но я изо всех сил держалась за железку в полу, к которой крепится ремень. «Сука! Сейчас ты будешь бежать, а я в тебя буду стрелять!» Голова моя начала падать вниз, тело стало безвольно-мягким, в ушах звенело.

Я очнулась, лежа на сиденье. Конвоир Ивков поливал меня холодной водой из пластиковой бутылки.

— Гони быстрей, а то не довезем! — кричал он.

Машина мчалась с огромной скоростью.

— Сука! Все знает, законы, конституцию, ты еще в ООН напиши или Николя Саркози позови на помощь!

— И напишу, и позову, и приедут!

— Нам дал задание прокурор, — заявил Ивков.

Такого я еще не видела. Такой жестокости, такого цинизма. Мне показалось, что я умираю. Собрав последние силы, я сказала Ивкову:

— Мои прадеды, священники, молились за меня. Ты перед Богом ответишь за это.

Я не имела права так говорить: вскоре после того, как меня освободили, Ивков похоронил всю свою семью, четыре человека сгорели в доме заживо. И я вспомнила великого Хайяма: «Холодной думай головой, ведь в мире все закономерно. Зло, учиненное тобой, к тебе вернется непременно».

— Руки за голову. Лицом к стене.

Я покорно выполнила команду и рухнула на пороге тюрьмы. Конвоир вызвал доктора Рюриковича, тот осмотрел меня.

— Вас били?

— Да.

Он составил акт о побоях, и меня отвели в камеру.

Девчонки мои меня выхаживали. Я две недели не могла нормально дышать, кашляла кровью. На виске и под глазом синяки, зуб выбит, ссадины от наручников. Я не спала сутками, летала где-то в темноте. Опять, как раньше, взлетала, падала, шла и сквозь эту темноту, видела все ту же нескончаемую дорогу и ту же нескончаемую стену. Черную. Черную.

Тюремный счет сначала шел сутками, потом неделями, потом уже пошел месяцами. Выматывало и тело, и душу. Щелканье наручников и конвой с автоматчиками уже не производили такого пугающего впечатления. Человек быстро ко всему привыкает, говорят, только первых три дня неудобно спать на потолке, а потом ничего, нормально. Иногда возникало такое ощущение, что ты родился в тюрьме и что нет и никогда не было другой жизни. Силы порой полностью покидали меня. А когда «слабеет тело, слабеет и дух», говорил великий Серафим Саровский.

Еда в этой «красной» тюрьме была чудовищная. Макароны с червяками, вонючая квашеная капуста, один запах которой выворачивал наизнанку высохший желудок. Только тюремный хлебушек радовал: зеки сами его пекли в тюремной пекарне. Это был особый хлеб, с кислинкой, с горчинкой, с привкусом человеческих страданий, но он оказался необыкновенно вкусен. Иногда пайка тюремного хлеба была единственной пищей за весь день. Спасали от голода бич-пакеты, лапша и каша быстрого приготовления — гениальные изобретения человека. Видимо, их тоже придумал великий мыслитель, посетивший места не столь отдаленные.

Иногда по «дороге» нам передавали продуктовую помощь, из-за тюремной решетки мы вытягивали пакеты с мандаринами, шоколадки. Самое главное, чтобы «конь» выдержал. Здесь не принято есть «в одну харю». Если голодают, то все, если появляются продукты, нужно устроить праздник. Однажды в голодный период «конь» принес нам гостинец. В спичечном коробке был кусочек копченого сала. Мы его разрезали на десять частей! Малюсенький кусочек копченого сала, вкус которого меня поразил!

Когда я попала в такие тяжелые условия, первой моей реакцией был протест. Я не хочу находиться рядом с этими людьми! Грязными, вшивыми, несчастными. Практически все женщины здесь лишены радости материнства. Что общего у меня с ними?! Но я «хлебничала» с этими людьми. Сначала мне казалось, что это падение, но я наступила на горло своей собственной песне, я делила с ними кусок хлеба, хлебала из одной миски, старалась понять их. Конечно, мне было страшно. Я знала, что многие из них больны. Но бояться заболеть, значит бояться жить. Никогда не надо ничего бояться, как правило, все страхи человека беспочвенны. Мы боимся того, что с нами никогда не случится, а случается то, о чем мы даже не думаем.