— Бабы потому и живучее, что у них мозгов меньше. — Леха продолжал наносить точечные удары. — Мужчинами не рождаются, мужчинами становятся. Что ты можешь возразить против этого, доктор?

— Леха, ты, как всегда, прав.

Римский ученый Плиний Старший пишет в своих рабочих записках: «Страусы представляют, что, когда они засовывают голову и шею в землю, их тело кажется сокрытым». Вот бы и в самом деле так: раз — и нет проблем. Идеальный вариант… На пустых клетках остались надписи «Страусов не пугать, пол бетонный!» и «Местные куры начали нести яйца по 5 кг. Набьем морду страусу!» От страусов в этих клетках остались одни воспоминания. Даже перья тщательно убрали: у крутых зечек были теперь серьги из этих перьев. Вот и все, что осталось от страусов: серьги и пустые клетки. Куда же делись страусы? Я шла по тюремному парку и пыталась направить свои мысли по другому маршруту. Свободно ходить здесь можно было только в редкий выходной. Локальная система вся на замках, свободно никуда не пройдешь. Через этот парк лежал путь в библиотеку. Я решила воспользоваться этим и рассмотреть оазис. Огромное количество памятников Ленину. Когда у нас в стране менялись идеологии и памятники Ленину убирались с площадей и из кабинетов во всех городах, кто-то умный не отправил памятники на помойку, а привез их сюда, на зону. Пусть стоят. И это правильно. Этим памятникам только здесь и место. Ведь чем знаменит Ленин? Всю жизнь по тюрьмам и по ссылкам. В этом что-то есть. Воспитательное.

Я шла и рассматривала памятники. Круто. Русалочки с жалкими лицами, готовые в любую минуту утопиться. Актуально. А вот Петр I со свитком указов. Законы были жестокими, но смертную казнь можно было заменить на порку или ссылку в Тулу, в оружейники. Больше всех наказаний Петр ценил порку. Выпороли, заставили работать, — и проблема решена.

Во время прогулки по парку я опять погрузилась в привычное состояние душевного покоя. То самое, которое я называю Доктор Даун. Я отдыхала. Я была рада, что мне удавалось думать о чем-то другом, что я вообще еще могу мыслить. Я продолжала рассматривать эти странные статуи в парке. «Раз мне еще что-то интересно, значит, я еще живу», — думала я. В зияющих оконных провалах недостроенной церкви каркали вороны. Я перекрестилась, прочитала «Отче наш» и пошла дальше. Мой путь лежал в библиотеку. В тюрьме с книгами было трудно: на полке стояла единственная книга в черном переплете, «Самоубийство» Алданова. Желания читать ее у меня не было. Библиотека находилась на втором этаже двухэтажного здания. Вдруг откуда-то сверху, с крыши, донесся трескучий звук. Этот звук не редкость на зоне. «Работает рация, — подумала я. — “Дубачки” залезли на крышу с рацией». Я опять старалась пустить мысли по другому маршруту, нельзя же все время думать об одном и том же.

Я в изумлении еще шире открыла рот: по краю крыши прихрамывал огромный черный ворон с разорванным крылом. Это он говорил трескучим человеческим голосом: «Придурки, придурки». Я слышала, что такое бывает, но увидела впервые. Когда-то давно зечки подобрали раненую птицу, спасли ей жизнь и научили говорить. «А-мм-ни-ст-ия, а-мм-нис-тия», — продолжал вещать ворон, старый мудрый ворон.

Наконец я вошла в библиотеку. Здесь был большой выбор книг, глаза сразу разбежались. Библиотекарь, тоже из зечек, строго посмотрела на меня, похоже, оценила мой IQ, и немедленно спросила:

— А читать-то ты умеешь?

У меня еще больше открылся рот.

— Букварь я еще в первом классе скурил, но буквы сразу выучил. А вот с математикой — напряг. Дважды два четыре, а что мне еще нужно? Четыре стены.

Леха жадно глотнул воды из пластиковой бутылки, в камере было очень жарко. Потом снял свои штаны и остался в трусах с рулем и майке-алкоголичке.

— Давай развлечемся, в бутылочку сыграем.

Он полил из бутылки свои короткие волосы, зафыркал от удовольствия, плотно закрутил пробку и раскрутил бутылку на полу. Бутылка долго вращалась, потом остановилась, указывая именно на то место, где сидела я.

— Ага, попалась. Тебе меня целовать!

Я опять забилась в угол камеры.

— Я не мухлевал, так само получилось.

Я молчала.

— Давай тогда я тебя поцелую, — предложил Леха, похоже, надеясь, что от второго предложения мне станет легче, чем от первого. — Для быка нет священных коров. Соглашайся, когда еще придется так поразвлечься.

— Я не в этой жизни. У меня с ориентацией все нормально.

— С ориентацией-то у тебя все нормально, а вот с мужиками как?

Этим вопросом Леха поставил меня в тупик.

— Да никак у меня с мужиками. Не повезло.

— Вот. А я здесь, рядом. Я ласковый. Я нежный. Я внимательный. Я идеальный мужчина.

— Захвалил прям себя.

— Так что? Будешь в бутылочку играть или нет?

— Как-нибудь в другой раз.

— Ты же говорила, что следующего раза не будет. Сюда попадают один раз, это если случайно, как ты. Или не выходят отсюда никогда, как я.

— Ну да, следующего раза не будет, — пыталась спасти положение я.

— Тогда соглашайся сегодня. Что ты в жизни видела? Да ничего. А здесь такой мужчина повстречался на жизненном пути. Не всем так везет, как тебе. Соглашайся, глупая!

— Давай о чем-нибудь другом поговорим, — попыталась я увести Леху от излюбленной темы.

— Мы живем во времена проклятого богатства и великого блуда, а ты девственность продолжаешь изображать. Почему мамонты вымерли? Потому что вели себя не как все. Нужно быть такими, как все, тогда тебя замечать не будут. С толпой нужно слиться. Все гуляют, — и ты гуляй. Все воруют, — и ты воруй. А ты всё: «За что меня посадят? Я ведь не ворую!» За то и посадят.

Устами Лехи, как всегда, глаголила истина.

— Будьте любезны, у вас есть «Философия футуриста»?

— Нет.

— А «Метафизика» Канта?

— Нет.

— А «Сто лет одиночества»?

— Есть.

— Вот и отличненько.

Библиотекарь посмотрела на меня с подозрением.

— Спасибо, вы очень любезны, — сказала я ей тогда, крепко прижимая книгу к груди.

Мой обратный путь лежал через тот же парк. Говорящий ворон улетел. Памятники продолжали стоять так же молчаливо, клетки для страусов оставались по-прежнему пустыми, а меня все еще мучил вопрос «куда делись страусы?» Я слышала несколько версий. Страусов было всего два. Он и она. А это неправильно: страусу нужен гарем, много наложниц. Яиц они не откладывали, поскольку для этого нужно углубление в земле, а тут кругом пол бетонный. Да еще эти зечки противные. Шоколадом кормили, курить учили. Вот перья у страусов и стали выпадать. Наступило страусиное облысение. У нас им и так плохо, холодно, это же птицы из теплых стран.

Как они оказались на зоне? Раньше здесь был хороший хозяин, зеки его Отцом звали. Умер на службе. Так вот, делал он для зечек много добрых дел. Побывав в нескольких тюрьмах Европы, привез оттуда новшество: там содержатся в клетках птицы, потому что это должно успокаивать заключенных: мол, не одни вы в клетках, не одним вам плохо. Вот на европейский манер и установили в зоновском парке клетки со страусами. Но недолго пришлось им тут пожить. Шеи вытянулись, головы стали упираться в потолки клеток. Новых клеток никто им не соорудил. Зечки подписали на клетках: «Страусов не пугать, пол бетонный». А то случится еще у страусов сотрясение мозга.

Люди смотрели на страусов и думали: «Нам-то хорошо, это вот страусам плохо». И жить становилось легче. И тут нашелся один «дубак»-умняшка, местный гусевод: китель блестит от гусиного жира, ширинка замаслена, на ботинках гусиный помет лепешками, и попахивает от него навозцем. Решил тяжелую жизнь на зоне страусам поправить, проявить человеческие чувства. Страус — птица крупная, на травку ей надо, на свежий воздух, пасти ее надо. Какая разница: гусь или страус? — решил великий гусевод. Решил и начал действовать. Подогнал автозак к клеткам, погрузил птиц и повез на травку, к «запретке», пастись. Открыл дверь автозака, выгнал птиц на травку. Птицы вышли из машины, огляделись. Голова у страусов маленькая, а сообразили, что воля рядом. Первой побежала самка. Великий гусевод даже не сразу понял, что это побег, а самка быстро набирала скорость. Она уже была около «запретки». Первая полоса с колючей проволокой невысокая, и казалось, что самка сейчас через заграждение перепрыгнет. Подвели ослабевшие крылья и потерявшее подвижность тело. Птица прыгнула… и повисла на колючей проволоке. Из ее больших глаз полились слезы. Истекая кровью, она издавала такие страшные крики, что великий гусевод, видавший виды на зоне, заплакал.