Страус-самец заволновался, заметался. Он выгибал шею, нарезая около «запретки» круги, исполняя свой последний танец. Он кричал, кричал от боли и бессилия. Крылья безнадежно хлопали. Водитель автозака включил сирену, чтобы заглушить эти пронзительные крики, стон и плач несчастных птиц. Исполнив вокруг самки еще один безнадежный танец, самец бросился на колючую проволоку рядом со своей подругой.

Удивительнее всего в этой истории то, что страусы повели себя как лебеди. Такое поведение для страусов нехарактерно, несвойственно им. В нормальных условиях, когда у него гарем, самец может сам сломать шею самке. А здесь такая нежность, такие чувства. Сидя в тесной клетке, птицы полюбили друг друга, неволя побудила их к такому взаимопониманию, к преданности, которая несвойственна им. Они мирились со всеми лишениями, со всеми унижениями и, казалось, покорились своей тяжелой судьбе. Но нет. Почувствовав волю, они, как все живое, поспешили навстречу долгожданной свободе. Дорого же им обошлась эта свобода…

Великий гусевод плакал, глядя на птиц, и думал: «Что я скажу начальнику? Выгонят ведь с работы. Хотя… Когда люди вешались на моем дежурстве, не выгоняли, и теперь не выгонят. Что-нибудь придумаю».

Он вспорол брюхо птицам, вызвал по рации подмогу. А на планерке гордо рапортовал начальнику:

— Наглые, безмозглые птицы проглотили ключи от всех зоновских дверей, парализовав тем самым работу важного стратегического объекта. Я был вынужден вспороть брюхо и достать ключи.

— Что, две птицы договорились?

— Да, я думаю, что так.

— Все ключи?

— Абсолютно.

Гусевод выпрямился, как если бы ему собирались повесить орден на грудь, разгладил лацканы засаленного мундира и, стукнув грязными ботинками, отряхнул с подошв навоз. Пахнуло не очень приятно.

Секрет успеха заключается в том, чтобы общаться с теми, кто лучше, драться с теми, кто сильнее, любить того, кого нельзя, не умереть там, где умирают другие, смеяться над жизнью, когда она смеется над тобой. Мое знакомство с начальником медчасти зоны продолжалось. Князев Андрей Константинович. Фамилия говорила сама за себя. Я быстро прозвала его великим князем Андреем Константиновичем, а его жену Татьяну, которая работала здесь же, — великой княгиней. Была в нем какая-то харизма. Вначале я почувствовала в нем родную душу, коллегу, единомышленника и даже, глупая, рассчитывала на его поддержку. На самом деле это был злой гений, как потом выяснилось. Он часто приглашал меня побеседовать и часами не выпускал из своего кабинета. Расспрашивал, как я могла докатиться до такой жизни, напоминал о расписке, которую я подписала, отказавшись заниматься медицинской деятельностью, даже оказывать экстренную помощь.

Доктор — это моя кличка, погоняло. А сама я — пугало. По крайней мере так думала про меня его жена. Она постоянно заглядывала в его кабинет, когда мы беседовали.

— Что ты с ней разговариваешь? Кто она такая? Ты посмотри на нее, на кого она похожа! — сорила словами эта женщина, тоже врач.

Я молчала, опустив глаза. Иногда я искусывала свой язык до крови, чтобы не заговорить. Здесь я научилась молчать. Научили. Скорее всего, конечно, она просто ревновала меня к своему полковнику. Когда жена в очередной раз устроила небольшую сцену, он, разозлившись, выгнал ее из кабинета со словами: «Если я полковник медицины, то она генерал», — и он показал на меня. После этих слов я чуть не потеряла бдительность. Но, вспомнив слова Лехи о том, что верить здесь нельзя никому, быстро сориентировалась: приятные слова в этих стенах произносятся только для приобретения симпатии, сближения, выуживания информации, а потом могут быть использованы против тебя. Хвалу и клевету приемли равнодушно.

Санчасть, которую возглавлял полковник, была новенькой, хорошо оборудованной, в наличии имелись все лекарства. Фишка была в одном: все это было недоступно зекам. Это как современная кухня, оборудованная по последнему слову техники, в доме, где еще не живут: все есть, нет только электричества. Техника — вот она, а пользоваться ею нельзя. Так и санчасть. Все включено, эксклюзив. Он видел, что я понимаю, куда уходят лекарства. Мешки психотропных препаратов, где они? Полковник дрессировал меня, но врача во мне убили еще на суде, и слова полковника о неоказании первой помощи я уже воспринимала абсолютно равнодушно. Кто они, эти люди в черных халатах? Палачи. Врач против палачей. Они не сломают меня, я буду бороться за чистоту своего белого халата и своей души.

— Доктор, тяжело тебе придется, не такая ты, как все, инакомыслящая.

— То есть «политическая», другими словами.

Леха всегда попадал в цель. Наши мысли часто встречались.

— По себе знаю, как тяжело тем, кто не такой, как все. Я инаколюбящий, ты инакомыслящая. Видишь, как много у нас с тобой общего, а ты не хочешь со мной общаться… Вот как ты относишься к тому, что ты женщина?

— Положительно, — ответила я.

— Тебе хорошо. Тебя не рвут на куски сомнения. А здесь такая ломка была. Я сначала думал, может, я что-то не то курнул? Ну, когда все это началось. А теперь определился. Я — мужик, и точка!

Я объяснила Лехе, что это состояние в медицине называется гендерной дисфорией: человек не может принять свой гендерный статус и испытывает по этому вопросу острую неудовлетворенность.

— Ты не просто мужик. Ты хороший мужик, — опять, не подумав, ляпнула я.

— Ты согласна! Наконец я тебя уболтал!

— Нет, нет и еще раз нет. Давай не начинать сначала.

Леха обиделся, отвернулся лицом к стене и скоро задремал. Вчера он охранял мой покой, сегодня — я его. Спал Леха и в самом деле как настоящий мужик: храпел очень сильно. Я попыталась тоже прилечь, но храп не давал возможности заснуть. Мне стало скучно, я смогла выдержать только полчаса и решила, что Леха поспал уже достаточно. Что бы такое сделать, чтобы он проснулся? Пощекотать, почесать пятку? В камере стояло пустое алюминиевое ведро, «дубаки» принесли нам утром теплую воду для умывания и забыли забрать. Я тихо, на цыпочках, подошла к Лехе и пристроила ведро напротив его лица. Мощный звук попадал в ведро, усиливался и возвращался к Лехе. Он сам себя будил, я только наблюдала за этим процессом. Когда Лехины уши не могли больше выдержать его собственного храпа, он сделал попытку спастись, повернулся на другой бок. И ведро, конечно, опрокинулось на бетонный пол и загремело. Леха, не успев проснуться, подскочил на нарах.

— Что у вас там происходит? — раздался за дверью голос охранника.

Жизнь — это океан, прекрасный и безбрежный. Плыть нужно лишь вперед под парусом надежды и берегов счастливых достигать. А меня трепало по волнам, и мой корабль с трудом удерживался на плаву. Все штормило и куда-то несло, ничего не оставалось, как отдаться на волю волн. Только на пути в никуда нет препятствий.

Я находила тысячу оправданий и объяснений всему, что со мной происходило. Красавец «Титаник» — и тот затонул, а дырявая лодка, бывает, дотягивает до берега. Неважен способ, важна конечная цель — доплыть до желанного берега, вроде такого близкого, но такого коварно далекого. Прекрасный берег манил, он являлся ко мне в мечтах, счастливых мечтах о доме. Дочь порадовала: с золотой медалью закончила гимназию. На выпускном балу она была в черном. Лаконично, красиво, изысканно. Но это черный цвет. Я была против, она настояла на своем. В семье не до праздников: ни отца нет, ни матери, даже старики без сил и не могут прийти на бал. Ничего, будут еще праздники и в нашей семье.

— Скажи мне, ответь на вопрос. Когда у каждого большого дурака и маленького придурка будут крутая машина и квартира, куда народ дальше двинет? Как можно будет маленького придурка от большого дурака отличить? Это сейчас пока хорошо: крутая машина — маленький придурок, нет машины — большой дурак. Жалко мне этих людей. Копошатся, копошатся, — продолжал Леха с видом знатока. — Гонятся друг за другом, завидуют. Сначала в десны бьются, потом дружат до поцелуев, потом опять съесть друг друга готовы. Что нужно им, спрашивается? — Леха задрал свою майку. — Что под одеждой? Я тебя спрашиваю! — Леха смотрел на меня раздевающим взглядом.