Я и не представляла, что ответить на такой сложный вопрос; откуда мне знать, что у людей под одеждой, это Леха все знает.

— Где голая правда жизни?

— В тюрьме.

— Так раздевайся…

Опять самец во время брачных игр. Я забилась в дальний угол. Зачем я вообще с ним разговариваю? Это становится невозможным, его мысли, слова и поступки непредсказуемы. В нем говорят одни животные инстинкты, а я с ним вступаю в разговор. Зачем? Я опять засомневалась, что у нас сложились дружеские отношения. Леху постоянно переклинивало, его брутальность зашкаливала, он не упускал ни малейшей возможности показать мне, что он не простой мужчина, а мачо. В ответ меня охватывал не сексуальный порыв, а леденящий ужас.

— За удовольствие лучше платить, чем расплачиваться.

Тема понравилась мне больше, чем предыдущая. Я поняла, что Леха голоден и его просто нужно накормить.

— Леха, а давай чайку попьем.

Чувство голода и жажда в эволюционном ряду стоят выше сексуальных желаний. Я очень удачно вспомнила проверенный опытом метод и засуетилась. Достала продукты, стала накрывать на стол. Леха закурил. Он смачно затягивался, прищуривая свои и так довольно узкие от природы глаза. Молча следил за моими движениями. Ему нравилось, что я такая понятливая: все его намеки понимаю. Но мне удалось перевести стрелку на другую тему, и Лехе это понравилось еще больше.

— Ты начинаешь соображать. Тюрьма тебя этому научит.

— Спасибо, Леха, — сказала я ему.

То ли от дыма, то ли от тусклого света Леха продолжал щуриться. Взял простыню, натянул ее на верхнюю шконку, подставил швабру и соорудил то ли шатер, то ли бельведер, не поймешь. Уселся на нары, скрестив ноги, и еще долго сидел, молча меня разглядывая. Обжег палец, не заметив, как закончилась сигарета, и тут же прикурил от нее другую.

— Леха, бросай курить. Знаешь, как вырастили в Чернобыле табак? Курить его нельзя, а выбросить жалко. И решили написать на пачке: «Минздрав в последний раз предупреждает».

— Я уже столько читал о вреде курения, что решил бросить читать.

Леха приступил к чаепитию. Он жадно отхлебывал из тюремной кружки горячий чай, обжигая губы и руки. Но продолжал пить и призывал меня сделать так же.

— Так вкуснее, — говорил он мне.

— Я подожду, пока остынет. Мне спешить некуда.

— Это мне некуда спешить. А у тебя семья, дети. Не говори так. Тебя больные ждут. Что, у нас в стране врачей до хрена? Людей, которые за малые деньги делают большое дело. Ценить и беречь надо, а не по тюрьмам гноить! Не понимают. Говорю тебе, большие дураки и маленькие придурки в стране живут.

— Леха, тебя не понять. То ты говоришь, что придурком надо быть, чтобы выжить, то оказывается, что кругом одни придурки.

— А что я неправильно сказал? Люди стремятся выжить.

Странная у Лехи философия.

— Я не знаю, как можно здесь выжить.

Я погрузилась в размышления и воспоминания. Одни вопросы, ни одного ответа.

— Все ответы до боли просты. Раз случилось, значит, так надо.

Даже слабовидящий заметил бы слезы на моих глазах. Леха понял, что меня временами охватывает паника, и попытался утешить, чем мог.

— Тюрьма, возможно, сделает для тебя больше, чем вся твоя жизнь. Она тебя закалит. Место, где, казалось бы, человек должен думать только о хлебе и воде, а человек вдруг начинает задумываться о великом.

«У перстня в надписи была большая сила: “Пройдет и это” — надпись та гласила!»

Как хорошо, что время не стоит на месте. Оно идет. Это как раз тот случай, когда очень хочется, чтобы время шло быстрее, а оно, как назло, топчется на месте. Ты постепенно понимаешь, что это годы твоей жизни, которые должны быть прожиты, а не отмечены галкой в календаре. Что радовало в жизни? Радовала осень. Осень близка к завершению года. А годы и срок как-то перепутались в голове, спорили между собой, кто важнее. Срок все норовил победить в споре. Вечерами стояли холода. Когда возвращалась с ночной смены, уже ничего не видя вокруг от усталости, вдруг все же замечала, что ранняя звезда светит ярче, а ветер поет осеннюю песню. Я благодарила красивую золотую осень за то, что она не поскупилась на позолоту и оранжево-розовые закаты, которые словно говорили мне: «Одевайся теплее, завтра будет холодно».

Иногда не спеша летал первый снег. А куда ему спешить? Еще вся зима впереди. Она еще скажет свое холодное слово, и бураны снежной завесой еще закроют землю. Я ежилась, закутываясь в клетчатый хозовский платок. Я не замерзну, меня согреет мысль о теплой встрече. Мне тепло, мне совсем не холодно, я не замерзну. Во время построения на плацу, где зеки стояли иногда часами, жались друг к другу и говорили, что рядом со мной теплее, я продолжала генерировать тепловую энергию, чтобы согреться самой и согреть окружающих.

Как-то раз разозлилась синь поднебесная. Откуда-то вырвался сильный ветер. Он валил все на своем пути. Затем прорвало небесные трубы, и полилось как из ведра. Я стояла у окна и смотрела на безумие природы. Умный ворон каркал на подоконнике: «Придурки, придурки, пр-р-рячьтесь, пр-р-рячьтесь». Он хотел улететь, но ветер подхватывал его и швырял обратно. Крылья уже не могли справиться с сильными порывами ветра. Ливень намочил перья и сделал тело еще более неподвижным и тяжелым. Но ворон продолжал сопротивляться ветру, ливню, природе. Его все бросало и бросало, он бился крыльями об окно и стену и, прожив на Земле триста лет, готов был уже погибнуть в схватке с природой. Но это был умный ворон. У него все же хватило ума камнем упасть вниз и спрятаться от стихии под крыльцом.

В это время всех позвали на ужин. Не ходить на ужин не разрешалось, даже если ты был сыт. Считалось нарушением режима. Но стоять и считать головы, когда такой разгул стихии, никто тоже не будет. Бывали редкие моменты, в случае форс-мажора, когда разрешалось передвигаться, как здесь говорили, «по зеленой». То есть не строем.

Я сильно рисковала, но решила не идти. Девчонки быстро сбегали и вернулись, сильно промокнув. Рассказали, что, когда сидели в столовой, от порывов ветра упала с потолка люстра, и как раз на то место, где обычно сидела я.

На облаке болтали два ангела. Они говорили, что работа у них тяжелая, неблагодарная. Говорили, что люди глупые и не понимают: когда Господь что-то забирает, нужно не упустить того, что он дает взамен. Еще они говорили, что им сверху очень хорошо видно, кто чем на Земле занимается. А рядом, на другом облаке, сидел Бог и продолжал лепить из глины новых людей. Он бережно замачивал глину и не спеша лепил человеческие фигурки. Людей нужно сделать много, глину следует экономить, чтобы на всех хватило. Бог разговаривал с фигурками, вселяя в них душу, объяснял, какими они должны быть. А что происходило в это время на Земле? Что делали люди? Люди бросались друг в друга грязью. Грязь до кого-то долетала, до кого-то — нет. Но руки у людей все равно уже оказывались испачканы.

Бог был очень занят своим любимым делом и не видел, чем занимались люди. Он продолжал лепить новых человечков и объяснять прописные истины в надежде, что люди когда-нибудь поймут. Он бесконечно занимался этой тяжелой и неблагодарной работой, а люди продолжали бросать друг в друга комья грязи. «Жизнь — это тяжелая работа», — сказал мне кто-то, и я проснулась. Была еще темная осенняя ночь, все спали. Дежурные пришли на просчет, пересчитать спящие головы, и даже их шаги и треск рации не разбудил людей. Я опять заснула, и мне вновь приснилась та же черная стена. Я опять шла, падала, разбивая в кровь колени, снова поднималась и шла. «Жизнь — это очень тяжелая работа», — с этой мыслью я проснулась, когда голос из репродуктора заорал:

— Внимание, зона! В учреждении объявляется подъем!

Меня кто-то пытался разбудить грубыми толчками в бок. Так не хотелось открывать глаза… Только что объявили отбой, и сон быстро умчал меня в царство Морфея. Я протестующе бормотала сквозь сон: мне не нравилось, что кто-то хочет потревожить заслуженный мной отдых. Но будивший меня человек не успокаивался, он тряс мою вторую шконку, как трясут яблоню, обнаружив на верхушке единственный заветный плод, который держался прочно и не желал падать.